Приведу еще один факт. В 1918 году после Брестского мира большевики должны были назначить своего судью в тот, предусмотренный по Брестскому трактату, арбитражный суд, который должен был заседать в Берлине и разбирать возникающие по трактату гражданско-правовые споры. Суд должен был состоять из двух судей, по одному от России и от Германии, и из суперарбитра, назначаемого нейтральной страной. Мне позвонил один присяжный поверенный и сообщил мне, что большевики в большом затруднении: не могут найти среди своих лицо, удовлетворяющее требованиям, которые ставят суды: знание иностранных языков, юридическая подготовка и опыт и приличная репутация — требования, на которых настаивают немцы. Не согласился бы я принять это назначение: пребывание в Берлине, жалованье 1000 марок в месяц, право взять с собой не только жену и детей, но и ближайших родных, входящих в семью (родителей, братьев…), и столько вещей, сколько пожелаю. Коллега довольно явственно намекнул, что таким путем можно выбраться из России, а затем отказаться от должности. Как мне ни хотелось уехать, я категорически и не задумываясь отклонил это предложение. Я не мог и не хотел изменить своей политической антибольшевистской установки, не желал также бросить работу в Совете присяжных поверенных, где на мне лежали взятые на себя обязанности. Чудовищным мне показалось предложение быть двойным изменником: сначала себе, а потом моим новым «работодателям» большевикам.

На этом заканчиваю вопрос, так меня беспокоивший. Пусть, кто захочет, меня осуждает за этот шаг.

Приблизительно в 1903–1904 годах я стал юрисконсультом Управления делами <…> Великих князей [Кирилла, Бориса и Андрея Владимировичей]. У них не было Конторы по управлению их делами, как у Великих князей Владимира Александровича, Николая Николаевича[90] и др. «Контора» являлась учреждением, в силу закона предоставлявшимся членам императорской семьи, от своего имени действовавшим, выдававшим доверенности, заключавшим от своего имени договора и т. п. «Управления» не были самостоятельными органами; акты доверенности совершались самими Великими князьями или по их доверенности. Управляющий же Конторой действовал в силу назначения его на эту должность, без особой доверенности. Разница меду Конторой и Управлением в силу этого проявлялась и в том, что иски предъявлялись от имени либо против Конторы, но при наличности Управления от имени или против данных Великих князей лично. Впрочем, служащие как в Конторах, так и в Управлениях значились чиновниками по Министерству Двора.

Получил я это юрисконсульство случайно. Я по чьей-то претензии был избран в Конкурсное управление по делам Михайловского горнозаводского общества. Одним из членов Конкурсного управления был полковник Семеновского гвардейского полка Петр Нилович Карцов[91], управляющий делами Великих князей Кирилла, Бориса и Андрея Владимировичей[92]. Великие князья имели значительную претензию к несостоятельному Обществу. Однажды после заседания Конкурсного управления, проходившего в помещении Управления Великих князей, Карцов попросил меня остаться и заговорил о делах Управления. Он мне объяснил, что юридические дела их несколько запутаны. Великий князь Андрей Владимирович вступил в какие-то Управлению не совсем ясные финансовые дела с неким Д. Л. Рубинштейном[93]. Дела эти вызывают тревогу как в Управлении, так и у самого Великого князя. У них имеются и другие имущественные дела, требующие юридического контроля. По просьбе Великих князей к Управлению был откомандирован по повелению Государя помощник юрисконсульта Министерства финансов (я его знал, но забыл фамилию). Этому юристу, очень почтенному и сведущему, но лишенному всякого делового опыта, их дела не по плечу. Они получают от него юридические заключения, но ни одного практического совета. Перед возникающими у них затруднениями он совершенно беспомощен. По соглашению с ним (он не получал у них жалованье), они решили его заменить практическим адвокатом и обратиться ко мне. Если я соглашусь, Великий князь Андрей Владимирович испросит разрешение Государя на замену «казенного» юрисконсульта поверенным по найму. Я охотно согласился. Мне предложено было жалованье в 150 рублей в месяц (больше средства Управления не позволяли), но я имел право на отдельное вознаграждение по каждому судебному делу, особенно сложному договору или вообще выходящему из ряда обычных консультаций делу. Согласие Государя было получено, и я вступил в исправление своих обязанностей. Это было летом. Я поверхностно ознакомился с делами Управления. У Великих князей было немалое имущество, недвижимое и движимое; были участия в горных и промышленных предприятиях; были, наконец, весьма неясные деловые отношения Великого князя Андрея Владимировича с Рубинштейном. Об этих делах Управление очень мало знало, так как дела с Рубинштейном вел сам Великий князь Андрей Владимирович. Великий князь Кирилл Владимирович жил за границей (как я впоследствии узнал, он был в опале и не имел права возвращения в Россию из-за женитьбы на разведенной жене брата императрицы[94]). Великий князь Борис Владимирович делами Управления не интересовался. Как мне объяснил Карцов, мне придется иметь дело пока исключительно с Великим князем Андреем Владимировичем. Великий князь Андрей Владимирович был в лагере, я уехал, как обычно, в конце июня за границу, и мое знакомство с Андреем Владимировичем состоялось лишь осенью. Великий князь Андрей Владимирович занимал особняк на Английской набережной, купленный им от Дервиза после его разорения[95]. Я приехал с Карцовым. Нас провели в большую мрачную комнату парадной столовой, где кожаные кресла еще сохранили монограммы барона Дервиза. Мы недолго ждали и были приняты Великим князем в его громадном светлом кабинете в шесть окон, выходивших на набережную Невы. Кабинет был уставлен разнообразной хорошей мебелью с массою мелких ценных вещей — ящичков, пепельниц, фигур, ваз, расставленных по столикам, полкам, каминам. Великий князь оказался совсем молодым человеком, блондином с маленькими усиками, приятным лицом и приветливыми манерами. Одет он был в серую военную тужурку. Говорил он высоким фальцетом, находившимся в противоречии с его высокой фигурой. Наша первая беседа ограничилась общими фразами. Он мне сообщил, что он сам юрист — кончил Военно-юридическую академию. Особенно тепло он вспоминал профессора Гольмстена[96], читавшего гражданское право и процесс. Затем он попросил меня в ближайшие дни побывать у него для беседы «по некоторым делам». Это вызвало явное неудовольствие Карцова, сообщившего мне на обратном пути, что речь будет о Рубинштейне и что Великий князь, очевидно, не желает его, Карцова, посвящать во все детали дела. Так оно и оказалось. Наша ближайшая беседа, на которую я уже явился один, была о деле Рубинштейна. Великий князь поведал мне всю «историю», как он выразился. У него была на очень крупную сумму облигация персидского золотого займа. Заем этот, гарантированный русскою казною, не был публично реализован, а размещен между членами императорской фамилии с обязательством не выпускать его на рынок. Реализовать его можно было только в Государственном банке, а эта реализация наталкивалась постоянно на категорический отказ Министерства финансов. Он рассказал это Рубинштейну, с которым познакомился по поводу продажи своего имения Крестьянскому поземельному банку[97]. Рубинштейн взялся за реализацию персидского займа и прибег к очень простой, но никому не приходившей в голову комбинации. Он отвез бумаги в Берлин к Блейхредеру (известному банкиру)[98], который уже от своего имени представил облигации (которым срок уже истек) к оплате русскому Министерству финансов. Министр финансов рвал и метал, но не мог отказать Блейхредеру, который мог и не знать об условии, тяготевшем на владельце облигаций, — облигации были оплачены. Уверовав в финансовые способности Рубинштейна, Великий князь последовал его совету и внес вырученные от персидского займа деньги срочным вкладом в Частный коммерческий банк[99]. Вскоре после этого Рубинштейн был избран членом правления этого банка и занял в нем влиятельное положение. О банке пошли неблагоприятные слухи, и Великий князь стал тревожиться за судьбу своих денег. Одновременно Рубинштейн вовлек Великого князя в ряд предприятий, акции которых Великий князь приобрел. Об этих предприятиях Великий князь не имел ни малейшего представления. Задача, которую мне поставил Великий князь, усомнившийся в Рубинштейне, сводилась к тому, чтобы развязать его с Рубинштейном и получить из банка вклад обратно. Великий князь дал мне понять, что Управление не было в курсе этих дел, которые он вел самостоятельно, что он желал бы получать от меня сообщения по делу непосредственно, а не через Управление.

Я стал разбираться в деле. Переданное мне досье содержало очень недостаточный материал. Я собрал некоторые сведения и между прочим узнал, что Рубинштейн был избран банком в члены правления не особенно охотно и лишь потому, что заявил, что Великий князь вносит деньги вкладом только под условием его избрания. Банк был в очень печальном положении, и крупный вклад дал ему возможность окрепнуть. Тем не менее в серьезных деловых сферах относились к положению Частного коммерческого банка с немалым скептицизмом, особенно вследствие руководящей роли в нем Рубинштейна.

Д. Л. Рубинштейн был уже тогда личностью, привлекавшей общественное внимание. Про него шли самые разнообразные анекдоты, создававшие ему скандальную известность. Я вспомнил, что за несколько лет перед тем я уже видел Рубинштейна и при следующих обстоятельствах. Я возвращался с моим клиентом М. Д. Волынским из Харькова. Когда мы уселись в поезд, мое внимание было привлечено толпой, шумно провожавшей кого-то. Из окна кто-то кричал хриплым голосом: «Еду в Петербург и скоро вернусь!» — толпа отвечала ему шутками, смехом, криками. Волынский следил не без интереса за происходившим. «Вы знаете, кто это уезжает? — спросил меня Волынский. — Это Митька Рубинштейн! Большой ловкач. Но что-то подозрительно, что он все кричит, что едет в Петербург. Он не едет в Петербург, он заметывает следы. Вот увидите. На такой-то станции с нашим поездом скрещивается поезд, идущий на юг, и могу поспорить с Вами, что он выйдет на этой станции и пересядет в обратный путь». Так оно и было. Я увидел, как на одной из следующих станций небольшой толстенький молодой человек с чемоданом вышел из соседнего вагона и направился в станционное здание. «Вот видите, — говорил Волынский, — он едет на юг устраивать какую-нибудь аферу и скрывает от харьковцев свою поездку».

От Волынского и других я затем слышал много рассказов про Рубинштейна. Он кончил юридический факультет в Демидовском лицее в Ярославле[100], так как в Харькове никак не мог сдать экзамены. В Ярославле он перед экзаменом распустил слух, что по благополучном окончании экзаменов он даст перед отъездом банкет на вокзале, к которому будет приглашен весь преподавательский персонал и товарищи-студенты. Отношение к нему на экзаменах было будто бы более чем снисходительным. Банкет был, действительно, устроен, и все приглашенные — профессора и студенты — собрались на вокзале чествовать веселого и радушного хозяина-банкера. Было много выпито, и шумная толпа провожала Рубинштейна. Однако гостей ждало разочарование в виде большого счета станционного буфетчика. Рубинштейн уехал, не уплатив счета. Сам Рубинштейн будто бы рассказывал про эту свою проделку.

По окончании университета[101] он занялся страхованием жизни и действовал весьма успешно. Говорят, что он побил агентский рекорд: встретив в вагоне агента конкурирующего страхового общества, он сумел его застраховать в своем обществе. Он женился на одесситке из хорошей семьи, по характеру вполне подходящей ему женщины, как я потом узнал, очень доброй. Поехав с ней в Харьков, уверил ее, что дом, в котором они поселились, составляет его собственность. Госпожа Рубинштейн и стала себя вести как домовладелица и в этом качестве грозила выселением жильцу соседней квартиры, чем-то ее беспокоившему. Велико было ее удивление, когда «жилец» оказался владельцем дома.

В Харькове Рубинштейн занимался и комиссионерской деятельностью. Харьковский банкир Моисей Голобородко[102], человек осторожный и трезвый, мне рассказывал, что Рубинштейн ему «сватал» имение в Крыму, покупку которого он изображал чрезвычайно выгодной. Они поехали в Крым смотреть имение. Осмотру предшествовал завтрак, устроенный Рубинштейном. Голобородко завтрак показался слишком роскошным, напитков, которыми его усердно угощали, было чересчур много, и банкир, от природы не особенно доверчивый, насторожился. После завтрака поехали осматривать имение. Рубинштейн показывал поля, луга и леса, принадлежавшие к имению. Покупка казалась необычайно выгодной. Голобородко ухитрился как-то выйти из коляски и расспросить встречных, чьи это земли. Оказалось, что Рубинштейн возил Голобородко по чужим землям и лесам. «Дело» у Рубинштейна сорвалось. Характерно, что Голобородко рассказывал это очень добродушно, без резкого осуждения Рубинштейна, а как забавную историю.

Когда Харьков оказался для Рубинштейна тесным, он переехал в Петербург, где занялся комиссионными и другими делами, благодаря деньгам Великого князя он вышел в банковские и промышленные деятели. О нем стали в Петербурге говорить.

Я вызвал в Управление Рубинштейна. В кабинет управляющего Карцова вкатился уже знакомый мне с виду кругленький человек, с круглым розовым лицом, безбородый, с маленькими бегающими глазками и прической à la Napoleon, которого он напоминал, как карикатура напоминает оригинал. Он сразу затрещал, выпуская, как пулемет, тысячу слов в минуту, захлебываясь, брызгая слюной. Голос у него был хриплый, иногда визгливый. Темперамент у него был, видимо, бурный. Чувствовался в нем недюжинный ум, хитрость и плохо скрываемая трусость перед предстоящим разговором. Я его не прерывал, и это его, по-видимому, наконец смутило. Он замолк и с недоумением и тревогой посмотрел на меня. Я ему сказал, что я осведомлен о всех обстоятельствах, при которых был учинен вклад в Частный коммерческий банк; мне известно, что он был избран в члены правления вследствие ложного уверения, что Великий князь ставит его избрание условием вклада; мне известно и положение банка; я не полагаю, что в интересах Великого князя дальнейшее оставление вклада в банке и что потому, ввиду скорого истечения срока вклада, я его предупреждаю, что вклад будет потребован обратно. Рубинштейн стал опять кипятиться, но я остался неумолим. Затем я потребовал от Рубинштейна разъяснений по поводу двух промышленных дел, в которые Великий князь был им вовлечен. Разъяснения меня не удовлетворили, и я сказал, что скоро вернусь к этим вопросам. Рубинштейн ушел расстроенным и уже без того победоносного вида, с которым он вошел. У нас затем было еще несколько свиданий с Рубинштейном, всегда в присутствии П. Н. Карцова, и результатом весьма длительных переговоров с ними и с другими членами правления банка было то, что вклад частями был возвращен Великому князю. Рубинштейн должен был уйти из банка, который перешел в руки другой финансовой группы и даже переехал в другое помещение. Во главе банка стал, по совету Министерства финансов, бывший чиновник Кредитной канцелярии Алексей Августович Давидов[103], мой хороший знакомый, товарищ моего старшего брата по университету, человек безупречной честности, но малоопытный[104].

Из промышленных дел, акции которых приобрел Великий князь по настоянию Рубинштейна, мой особенный интерес вызвало одно дело по разработке залежей соли. Никакого досье у Великого князя не оказалось, и абсолютно никаких данных я не мог добиться у Рубинштейна. Тогда я заехал в Министерство финансов в отдел торговли, в то отделение, где сосредотачивались дела по утверждению уставов. Когда я заговорил об этом деле с начальником отделения, милым и кротким Казакевичем, которого я хорошо знал, бывая часто в этом отделении, он побледнел и сказал мне, что это дело его давно беспокоит. В досье отделения не оказалось копии этого договора на разработку залежей соли, для которой это Общество, согласно Уставу, было учреждено. Такие доказательства реального существования предмета эксплуатации Общества неизменно от учредителей требуются; без этого уставы не представляются на утверждение Кабинета министров. Как удалось Рубинштейну обойти отделение, Казакевич сам не понимает, и, просматривая это дело по какому-то поводу, он с ужасом заметил, что одним из акционеров является Великий князь. Он иногда лишается сна из-за этого дела, предвидя, что разразится скандал. Обращение к учредителям и правлению о присылке копии договора осталось безрезультатным. Я успокоил Казакевича, обещав уладить дело и, по возможности, не довести до открытого скандала. Я чрез Управление навел у местного губернатора конфиденциальную справку, и мое подозрение, что у Общества нет никаких прав на разработку соли в районе, указанном в Уставе, вполне подтвердилось. Я вызвал в Управление Рубинштейна и объяснил ему, что́ мне известно. Я предложил ему либо доказать, что мои справки неточны, либо вернуть Великому князю полученные за акции деньги. Объяснения происходили, по моему требованию, в присутствии управляющего и его помощника, для того чтобы он потом не говорил, что ему чем-либо угрожали или оказывали на него давление. Рубинштейн согласился вернуть деньги, подписал соответствующее обязательство (я предоставил ему удобные сроки для уплаты) с указанием, что значащийся в Уставе договор не был заключен. Обязательство Рубинштейн оплатил в условленные сроки.

Между тем в Петербурге распространились слухи, что я «прижал» Рубинштейна, хваставшегося до того времени, что он управляет делами Великого князя и «ближайший к нему человек». Слухи эти нашли свое подтверждение в том, что Рубинштейн должен был уйти из Частного коммерческого банка. Я лично не проронил нигде ни слова о деле Великого князя. Чтобы опровергнуть эти слухи, Рубинштейн совершил следующее. На ежегодном адвокатском балу, собиравшем лучшую петербургскую публику, жена моя продавала за чайным и фруктовым столом. К ней внезапно подкатился шарообразный Рубинштейн, которого жена совершенно не знала, взял из ее рук какой-то фрукт и, положив на стол крупную бумажку, стал оживленно что-то жене рассказывать. Я случайно стоял неподалеку и наблюдал за этой сценой. Жена была очень любезна с крупным жертвователем. Поболтав и поцеловав жене руку, Рубинштейн победоносно отошел и, как мне потом передавали, тут же на балу всем, кому только не было лень слушать, говорил: «Рассказывают, что Гершун меня преследует. Это все выдумки. Вы видели, как я дружески болтал с его женой. Мы с ними очень дружны».

Мне и в Управление стали со всех сторон присылать письма со всякими жалобами и сплетнями на Рубинштейна, и в Управлении образовалось целое досье о Рубинштейне. В числе этих бумаг была копия жалобы, поданной прокурору матерью молодого гвардейского офицера, которого Рубинштейн так запутал в какие-то аферы, что тот не нашел другого исхода, как самоубийство. Обвинение основывалось на мало кому знакомой статье Уложения о наказаниях, карающей виновного в доведении своей жертвы до самоубийства. Дело было прекращено.

На ликвидацию отношений Великого князя к Рубинштейну ушла вся зима, и к лету я считал эпопею законченной и собирался, как каждое лето, 28 июня уехать за границу. За несколько дней до намеченного отъезда я получил от Великого князя телеграмму из Парижа с просьбой немедленно приехать к нему в Париж. Из телеграммы было видно, что ему переслана выписка его счета в Частном коммерческом банке с сальдо в пользу банка по каким-то неизвестным Великому князю операциям 212 000 рублей и что Великий князь никогда такого счета не открывал. Ехать мне в Париж не хотелось, да и что я мог бы в Париже больше узнать и увидеть, чем эту выписку. Я телефонировал Великому князю, чтобы он немедленно телеграфировал и затем написал банку, что счета не признает, а выписку выслал мне. В банке, который к тому времени имел другой состав правления, я от нового его директора А. А. Давидова узнал, что еще в «эпоху Рубинштейна» последний по доверенности Великого князя открыл онкольный счет, по которому проходили многочисленные покупки за счет Великого князя, главным образом акций Частного коммерческого банка, и что с падением курса этих акций — по их реализации — получился убыток, и выразившийся в сумме 212 000 рублей. Мы условились с А. А. Давидовым, что по моем возвращении из-за границы я разберусь в этом деле и определю свое отношение к этой претензии. Но уже тогда мне было ясно, что Рубинштейн, пользуясь доверенностью, которую по легкомыслию выдал Великий князь, открыл счет без ведома Великого князя и затем спекулировал по этому счету: если бы по счету была польза, Великий князь ее никогда не увидел, а убыток был бы как-нибудь списан, если бы Рубинштейн остался в банке у власти. Когда я осенью занялся этим делом, я убедился в том, что доверенность была правильно совершена и что оспаривать самое открытие счета нет возможности. Я тогда попросил Давидова открыть мне книги банка и показать мне все оправдательные документы. Я обещал Давидову, что, если в банке все в порядке и записи основаны на реальных и правильно поведенных операциях, я не допущу до процесса и уплачу все должное, оставив за собою право обратить свои претензии к Рубинштейну. Мне был отведен в банке отдельный кабинет, и я в течение нескольких дней по несколько часов в день — с помощью банковского счетовода — проверил все записи в книгах по оправдательным документам и биржевым котировкам. Благодаря моему знакомству с банковской техникой мне нетрудно было установить, что те же самые биржевые «фишки» служили оправдательными документами не только для счета Великого князя, но и для других счетов, то есть покупки и продажи производились один раз, но производились по счетам нескольких клиентов. Этот прием практиковался в некоторых мелких банковских конторах, применялся Рубинштейном в Частном коммерческом банке и давал возможность дебетовать нескольких клиентов, дававших приказы на покупку акций Частного коммерческого банка расходом на покупку в действительности не приобретенных бумаг. Так как бумага все же единожды была куплена и единожды реально продана, то не было никакой возможности установить, за чей счет из трех-пяти клиентов, по счету которых эта сделка проводилась, она, в сущности, произведена. Результаты моих изысканий были совершенной неожиданностью и для Давидова. При нем такие мошеннические операции, конечно, не могли иметь места. Все такие фиктивные купли и продажи я не признал, и когда я подвел счет по тем сделкам, которые я вынужден был признать правильными, то оказалось, что Великий князь явился должником только суммы 17 000 рублей. Я и предложил Давидову уплатить эту сумму в окончательный расчет. Давидов немедленно согласился, и я, таким образом, покончил и это дело. Когда я увидал Великого князя, я сказал ему, что я рад, что он поплатился хотя бы небольшой суммой, по крайней мере, он будет помнить, что нельзя так легко подписывать доверенности. Мы с ним условились, что впредь он будет подписывать деловые письма и акты только по просмотре их юрисконсультом. Великий князь был очень доволен тем, что дело кончилось без суда и так благополучно, и выразил желание сверх гонорара чем-нибудь меня вознаградить: чином или орденом. Я поблагодарил Великого князя и ему объяснил, что чин мне не нужен, так как я имею уже звание, которое считаю более почетным, чем чин, и что орден мне ни к чему, так как мне не на чем его носить — на фраке уместен лишь единственно знак присяжного поверенного. Но я был бы признателен, если бы он оказал содействие получению моим помощником М. А. Манасевичем свидетельства на ведение дел в окружном суде. Характерно, что Великий князь долго не понимал, в чем дело, настолько чужды ему были ограничения евреев по ведению дел в судебных установлениях. Когда я наконец растолковал ему, о чем идет речь, он охотно вызвался написать письмо министру юстиции, тем более что он знал Манасевича, заменявшего меня как-то в мое отсутствие. Я составил по просьбе Великого князя соответствующее письмо на имя Щегловитова, и Великий князь лично подписал это письмо. Недели через две адъютант Великого князя сообщил мне, что Щегловитов с сожалением и в очень вежливой форме отклонил просьбу Великого князя. На следующий день мне позвонил секретарь Щегловитова и от его имени объяснил мне, почему просьба Великого князя, в которой Щегловитов видел мою руку, не была уважена: «Министр юстиции не сомневается, что ваш Манасевич, — говорил секретарь, — человек достойный, но если министр разрешит ему получение свидетельства, то через несколько дней все евреи-помощники всей России будут у министра в приемной и требовать то же для себя. Мог бы я им тогда отказать? Объясните Гершуну, что я, к сожалению, не могу делать исключения». Я ответил, что не понимаю, почему бы не предоставить всем евреям-помощникам право на ведение дел, но понимаю, что министр не желает делать единичные исключения. Я объяснил затем при случае Великому князю, что Щегловитов с своей точки зрения прав.

Дело с Частным коммерческим банком получило следующее завершение. Я вызвал Рубинштейна и другого бывшего члена Частного коммерческого банка и поздравил их с благополучным окончанием дела, так как иначе я бы их обвинял в обманных действиях в ущерб Великому князю (по распоряжению Рубинштейна, как я выяснил, Великому князю не посылались ни уведомления о совершенных операциях, ни периодические выписки счета) и взыскивал бы с них всю уплаченную банку сумму. Я потребовал с них, однако, возмещения тех 17 000 рублей, которые Великому князю пришлось уплатить. Рубинштейн и его достойный коллега с радостью подписали векселя на эту сумму, и, во избежание всяческих позднейших кривотолков, они по моему требованию подписали заявление, в котором признали все инкриминируемые им мною деяния.

Эпопея с Рубинштейном, таким образом, закончилась для Великого князя весьма благополучно. В конечном счете Великий князь из своих отношений к Рубинштейну извлек только пользу: благодаря Рубинштейну заем, который он не мог реализовать, был превращен в наличные деньги; деньги удалось получить обратно из Частного коммерческого банка; вернули Великому князю и деньги за негодные акции; от операций по онкольному счету убытка не было. Поэтому понятно, хотя с моей точки зрения и непростительно, что Великий князь продолжал принимать Рубинштейна, который являлся к нему со всякого рода проектами. Великий князь направлял его, к его величайшему неудовольствию, ко мне, и мне приходилось рассматривать и затем отвергать предлагаемые дела. Я слышал, что Рубинштейн втерся в доверие к Кшесинской[105], у которой Великий князь бывал и на которой он впоследствии в эмиграции женился, и что Рубинштейн являлся к Великому князю от имени Кшесинской. Уже в эмиграции я слышал от лица, очень близко стоявшего к Великому князю и Кшесинской (Э[миля] Готша), что Кшесинская, недовольная тем, что я систематически проваливал все финансовые и промышленные аферы, в которые Рубинштейн пытался втянуть Великого князя, считала меня большим злодеем, имеющим большое влияние на Великого князя и мешающим ему входить в выгодные дела. Но Великий князь крепко за меня держался.

Я помню такой случай. Однажды в телефоне раздался так знакомый мне хриплый голос: «Здесь Рубинштейн: звоню Вам по приказу Великого князя Андрея Владимировича. Великий князь приказал Вам заехать ко мне, чтобы переговорить по одному делу». Я уже давно знал, что Рубинштейн, ободренный покровительством М. Ф. Кшесинской, очень обнаглел. Я ему спокойно ответил: «Могу Вас принять завтра в таком-то часу». Рубинштейн сразу понизил тон и обещал быть. Он привез мне целое досье. Из этого досье и из его доклада стало ясно, что ему и его компании нужен Великий князь, чтобы на его имя купить большое лесное имение и затем какими-то махинациями вытеснить лесопромышленников, купивших лес на сруб. Под флагом Великого князя предполагалась грязная комбинация, правда, обещавшая очень большие выгоды. Я отпустил Рубинштейна, сказав, что доложу Великому князю. Великий князь был возмущен тем, что Рубинштейн, ссылаясь на него, требовал моего приезда к нему, он, напротив того, сказал Рубинштейну, чтобы он попросил меня его принять. Я объяснил Великому князю, что его желают втянуть в грязное дело, которое, несомненно, кончится у прокурора, и Великий князь очень кратко резюмировал: «Дайте ему в шею». Около года после этого Великий князь мне как-то сказал, очевидно, со слов Кшесинской или Рубинштейна: «Вот Вы не позволили мне сделать то дело Рубинштейна, а теперь, говорят, на нем нажиты громадные деньги, и меня упрекают, что я уклонился от крупного заработка». Я успокоил Великого князя. Мне было известно, что этим делом соблазнился крупный финансист П. и что дело, как я предсказывал, окончилось у прокурора, куда вызывали и П., еле отвертевшегося от неприятных последствий. Великий князь был очень удивлен, что его (и, несомненно, Кшесинскую) так неправильно информировали, и сказал мне, что он очень рад, что я его охраняю от ошибок. <…>

Д. Л. Рубинштейн был довольно яркой фигурой того времени. Я уже писал о нем там, где вспоминал о Великих князьях. Он был на редкость даровитый человек, но был лишен всяких принципов. Ложь, обман, вовлечение в невыгодные сделки, блёф были его обычными деловыми приемами. И тем более удивительно, что деловые люди, осведомленные об этих «качествах» Рубинштейна, вступали с ним в деловые отношения, совершали с ним сделки, в которых, впрочем, нередко потом раскаивались. Это объясняется, вероятно, тем, что ум у него был подвижный и быстрый, его комбинации были на редкость остроумны. Он находил выход там, где другие считали положение безнадежным. Он, несомненно, обладал известным шармом, объясняемым внешним добродушием, умом, остроумием и силой аргументации. Он засыпа́л собеседника словами, завораживал его каскадом доводов, остроумных сравнений. Я ему как-то сказал: «Вы так сами себя ослепляете блеском своих комбинаций, что не замечаете их аморальности и даже противозаконности». Впрочем, он с большим искусством лавировал между всеми опасностями, расставляемыми Уголовным уложением, и с осторожностью приближался к той границе, которая гражданское правонарушение отделяла от уголовного деяния. Его считали добрым человеком. Действительно, вследствие повышенной эмоциональности, некоторой слезливой чувствительности он был способен помочь ближнему, дать пожертвование даже там, где оно не становилось предметом широкой гласности, но все это происходило больше от импульсивности натуры, чем от истинной доброты, неотделимой от известных моральных начал. Этого морального стержня, на котором держалось бы его существо, у Рубинштейна не было. Он был человек, не чувствовавший различия добра и зла, когда дело шло о наживе. Когда он мне однажды, стараясь себя оправдать в моих глазах, сказал: «Однако Вы не можете отрицать — я же добрый человек», — я ему ответил: «Вы из той категории добрых людей, которые, разорив кого-либо и доведя его до самоубийства, будете с его вдовой проливать слезы на его могиле».

Рубинштейн ко мне относился очень хорошо. Он был мне благодарен за то, что при ликвидации его отношений к Великому князю я был справедлив: заставив его покрыть все причиненные им убытки и не дав ему использовать вклад в банке, как бы он того желал, я, однако, перед Великим князем признал его заслугу по реализации персидского займа. Действительно, я всегда говорил Великому князю, что в окончательном счете Рубинштейн принес ему несомненную пользу и не успел причинить ему вред и что поэтому у нас нет интереса публично шельмовать Рубинштейна. Великий князь и не прервал своих отношений с Рубинштейном, принимал его (отчасти потому, что он был одним из частых посетителей салона Кшесинской), и Рубинштейн мог опровергать слухи о том, что он «удален» и «с позором», как говорили, от дел Великого князя, тем, что Великий князь не прервал с ним отношений. На часто обращаемые ко мне вопросы, что такое натворил Рубинштейн в делах Великого князя, я отвечал, что все расчеты между Великим князем и Рубинштейном покончены миролюбиво и мы к нему более претензий не имеем.