Зунделевич, однако, вынужден признаться, что в физическом отношении его «эти шесть месяцев заключения страшно изнурили»: «Я себя считал и был, кажется, действительно человеком очень выносливым. А между тем выношу заключение довольно туго». Но при этом он находит место и для мягкой иронии: «Кланяюсь и целую всех братьев и сестер. Забавно бывает, что при допросах никогда не могу ответить на вопрос, сколько у меня братьев и сестер [некоторые из них родились после бегства Зунделевича из Вильно в июле 1875 года. –
О деле Гольденберга стоит сказать подробнее. Григорий Гольденберг был арестован 14 ноября 1879 года на железнодорожной станции города Елисаветграда Херсонской губернии из-за подозрительно тяжелого чемодана (заполненного динамитом). При аресте пытался оказать вооруженное сопротивление. 27 ноября переведен в Одесскую тюрьму, где, отказываясь давать показания, сообщил множество ценных для полиции сведений подсаженному в соседнюю камеру Курицыну. Затем признался в убийстве Д. Н. Кропоткина, но никого при этом не выдал.
Вслед за этим за психологическую обработку Гольденберга принялся товарищ прокурора Одесского окружного суда А. Ф. Добржинский. Гольденберг был человеком неумным, наивным, доверчивым, импульсивным, сентиментальным, легко внушаемым и подпадающим под чужое влияние, и вдобавок до крайности самолюбивым и честолюбивым. По своим взглядам он был не столько народовольцем, сколько «либералом с бомбой», и его вполне устроила бы даже самая умеренная конституция, относительная свобода слова, отсутствие смертных казней и уменьшение репрессий.
Хороший психолог Добржинский, изучив Гольденберга, стал ему настойчиво доказывать, что борьба «Народной воли» не имеет перспективы, ее дальнейшая деятельность приведет только к казням народовольцев и ужесточению политического режима, в то время как его откровенные показания будут способствовать спасению возможных террористов от смертной казни, прекращению взаимного насилия, последующей амнистии и либеральным реформам, а сам Гольденберг станет творцом истории – как человек, благодаря которому произойдут столь великие и благотворные перемены.
После пяти недель таких «задушевных» бесед Гольденберг согласился дать требуемые показания, и сделал это в три приема – 9 марта, 6 апреля и 6-10 мая 1880 года. Последние показания Гольденберг давал уже в Трубецком бастионе Петропавловской крепости, куда его привезли из Одессы 13 апреля. Для того чтобы польстить Гольденбергу и удовлетворить его самолюбие, 19 апреля его в камере посетил второй по значению человек в империи – граф М. Т. Лорис-Меликов, с 14 февраля возглавлявший созданную накануне Верховную распорядительную комиссию по охранению государственного порядка и общественного спокойствия, которой стали подчиняться и силовые структуры. Лорис-Меликов, как известно, действительно был сторонником некоторой либерализации режима, и общение с ним укрепило желание Гольденберга помочь правительству[574].
Давая показания, Гольденберг воображал себя полководцем, спасающим свою армию от истребления с помощью капитуляции[575]. Среди прочего Гольденберг рассказал о поддержке Зунделевичем идеи цареубийства на совещаниях в марте 1879 года и о его членстве в «Земле и воле», липецком ИК и «Народной воле»[576]. Благодаря внедренному в III отделение с января 1879 года агенту сперва «Земли и воли», а потом – ИК «Народной воли» Н. В. Клеточникову руководство последней своевременно узнало о показаниях Гольденберга и приняло все меры для предотвращения возможного ущерба. Прямых арестов или обысков из-за этих показаний удалось избежать[577], но они в дальнейшем служили важнейшими уликами для многих радикалов на народовольческих процессах.
К началу июня 1880 года Гольденберг начинает понимать, что его одурачили и все сообщенное им будет использовано только для новых арестов и репрессий[578]. Одним из поводов для изменения его позиции стал разговор с Добржинским, который, уже добившись от Гольденберга нужных показаний, видимо, утратил самоконтроль и на прямой вопрос о смертных казнях с явно неуместной для его игры откровенностью ответил: «Не знаю», добавив: «Не весь же Исполнительный комитет повесят»[579].
Гольденберг подает три прошения – 5 июня на имя Лорис-Меликова[580], а 12[581] и 16 июня – на имя прокурора Петербургской судебной палаты В. К. Плеве (будущего министра внутренних дел) – с просьбой разрешить ему находиться в одной камере с Зунделевичем, обосновывая это (в третьем из прошений) следующим образом: «…он, как мне известно, более других сочувственно относится ко всему, совершенному мною»[582]. Лорис-Меликов 12 июня отказывает Гольденбергу в его просьбе[583], но 19 июня по рекомендации Плеве соглашается на допущение свиданий Гольденберга с Зунделевичем в присутствии представителей прокуратуры[584].
Встреча между арестантами была только одна и состоялась в начале второй декады июля 1880 года[585]. В письме к Дейчу от 22 февраля 1923 года Зунделевич так описывал все происшедшее:
Еще месяца за два до свидания Добржинский или Плеве – не помню кто – сказал мне, что Гольденберг настаивает на том, чтобы ему дали свидание со мной <…>, а потому мне предлагают вопрос, соглашусь ли я на свиданье, если будет решено дать его со мною? Я сказал, что согласен на свиданье: мне казалось, что это будет целесообразно в смысле внесения поправок в показания Гольденберга. Но так как месяца два [затем] больше не слыхал об этом вопросе, то я решил, что он снят с очереди, и когда меня привели в комнату для допросов и я увидел там Гольденберга, то это было для меня неожиданно.
Зунделевич продолжает:
Комната эта была очень большая, и когда мы были в одном углу, то мы могли говорить так, что присутствующие в комнате Добржинский или Плеве, или оба вместе, и расхаживающие по комнате могли не слышать нашего разговора, когда находились в другом конце [ее]. Гольденберг говорил мне, что погубил его Добржинский и что он решил кончить жизнь самоубийством, что он уже для этого выработал определенный план. Я ему советовал во всяком случае до суда ничего не предпринимать, так как на суде, смотря по ходу дела, он будет в состоянии изменить ту или другую часть своих показаний или взять обратно некоторые части.
Он, казалось, соглашался со мною…[586]
Однако после свидания с Зунделевичем Гольденберг все же вернулся к прежним мыслям, и, написав свою покаянную исповедь перед товарищами и «всеми честными людьми всего мира»[587], он 15 июля 1880 года покончил с собой, повесившись на полотенце, привязанном к крану умывальника[588].
Что же касается Зунделевича, то показания, уличающие его в членстве в революционной организации, дал еще Дриго, рассказывая об общении с ним по поводу денег Лизогуба[589]. Сам Зунделевич на следствии подтверждал только то, что было уже известно властям о его деятельности, не говоря больше ничего лишнего ни о себе, ни о других[590]. Он был человеком храбрым, но по собственной инициативе в петлю не лез.
Зунделевич на процессе 16-ти в Петербурге 25–30 октября 1880 года
Зунделевича судили в Петербургском военно-окружном суде вместе с членами ИК «Народной воли» Квятковским, Ширяевым, Бухом, Ивановой, агентами ИК Е. Н. Фигнер, А. К. Пресняковым, С. И. Мартыновским, Я. Т. Тихоновым, И. Ф. Складским, претендентом на роль цареубийцы в марте 1879 года Кобылянским и еще некоторыми лицами, среди которых, несмотря на его откровенные показания и помощь полиции, был и Дриго.
Все подсудимые обвинялись в принадлежности к тайному сообществу, стремящемуся «путем бунта и насилия ниспровергнуть государственный строй и общественный порядок»[591]. Такое обвинение, согласно статье 249 Уложения о наказаниях уголовных и исправительных, само по себе грозило всем им смертной казнью[592]. Сверх того, из вышеперечисленных лиц, в частности, обвинялись: 1) Квятковский, Ширяев, Пресняков, Тихонов, Окладский и Кобылянский – в соучастии в подготовке или проведении состоявшихся или готовившихся террористических актов; 2) Зунделевич, Квятковский и Кобылянский – в участии в тайных совещаниях, на которых обсуждалось будущее покушение на Александра II; 3) Пресняков, Бух и Иванова – в вооруженном сопротивлении при аресте, причем Пресняков смертельно ранил швейцара одного из домов, пытавшегося его задержать[593].
Участие в самом факте обсуждения предстоящего покушения на императора, в соответствии со статьями 242 и 243 Уложения о наказаниях, приравнивалось к «непосредственному злоумышлению» против жизни монарха, и, согласно статье 241, влекло за собой смертную казнь[594]. Таким образом, Зунделевичу грозила виселица по двум его «обвинительным» статьям.
В те дни Зунделевич передал товарищам следующее небольшое письмо, ярко характеризующее его настроение: