Но вовсе не проблемы и амбиции человечества волновали Клару. По прихоти коварной Судьбы она оказалась между двух огней – между жестокосердным стареющим гением и полудиким юнцом, не ведающим еще, кого он в себе носит. Если первый сполна реализовал заложенную в нем программу и даже переплюнул свой оригинал, то второй, в силу навязанных ему обстоятельств и в первую очередь возраста, не успел пока ничем запятнать свою совесть. Кто знает, продлись эти обстоятельства и дальше, может он таким бы и остался – чистым и непорочным, как молодой бычок или неисписанный лист бумаги. Но судьба клона №2, заранее рассчитанная и запрограммированная клоном №1, имела иной сценарий. И Кларе в этом сценарии отводилась вполне определенная роль, а именно – роль палача.

- Учитель! Мы теперь будем жить все вместе? Вы, я и Клара? – неожиданно спросил Гроэр.

- Конечно, Гро, конечно, – рассеянно отозвался Гроссе.

- А работа? Я хочу работать. Я стану хорошим врачом, вот увидите. Таким, же, как вы, Учитель. Ведь вы поможете мне, правда?

Вопрос остался висеть в воздухе, не получив ответа.

Клара попыталась поймать через зеркало взгляд Гроссе. Но он прекрасно владел своей мимикой. Судя по выражению его лица, его не интересовало сейчас ничего, кроме дороги.

Размазанное по горизонту солнце плавало в компоте из прокисших оранжевых облаков.Покидаемое им небо, подобно гигантскому испуганному спруту, окутывалось чернильной дымкой, расползавшейся по вершинам гор, на глазах терявшим свою основательность и материальность. Еще немного, и невидимый пока свет фар станет единственным маяком в непроглядном царстве тьмы. Гроссе специально так рассчитал время, чтобы ночь скрыла от любопытных глаз их возвращение в город.

Откинувшись на спинку сидения, он одной рукой придерживал руль. Непрошенная щемящая тяжесть залегла где-то под ребрами, нервируя его. Уж не жалость ли причина странного дискомфорта внутри, насторожился Гроссе, испытывая к себе почти презрение. Не случайно все двадцать лет он стремился максимально сокращать общение с Гроэром. Как ни убеждал он себя, что Гроэр – лишь искусственная копия его самого, а избежать подобия привязанности все же не удалось. Признавал он это или не признавал, Гроэр был по существу ему сыном, причем единственным. И гораздо больше чем сыном. Убить Гроэра значило, в известной мере, убить самого себя.

Вот она, его плоть и кровь, восторженно летящая – как мотылек на огонь – навстречу своей погибели. Это юное создание, вступившее в период расцвета всех своих творческих, умственных и физических сил, как и он когда-то, жаждет деятельности, и одновременно нуждается в "отцовском" покровительстве. Гроэру ничего бы не стоило играючи добраться до его собственных, гроссовских, высот, стать великим ученым...

Ему вспомнились дневниковые записи Макса Отто, которые он знал наизусть. Величая себя подлинным жрецом науки,"санитаром человечества", этот ученый-маньяк готов был принести на алтарь мистического Братства Мудрейших любую жертву. "Жалость, – писал он, – как проявление человеческой слабости и ущербности, низвергает выдающегося ученого с заоблачных высот его исключительности в гущу безликой толпы, рождающейся на свет лишь для того, чтобы плодить себе подобных, для того, чтобы быть фоном для избранных. Истинный ученый призван смотреть поверх толпы, ставить себя выше слепой жалости к отдельному индивидууму во имя прогресса всего человечества. Право жить и властвовать должно принадлежать избранным."

О, как хорошо понимал Гроссе эти идеи, как рьяно разделял их! Его мозг, наделенный той же прозорливостью, надежно защищенный холодной расчетливостью, бдительно стоял на страже его эмоций, готовый дать отпор любым проявлениям слабости и малодушия.

Но сейчас, увлекая свой бесценный экспонат навстречу неизбежному, он не мог избавиться от почти физической внутренней раздвоенности. В его памяти всплыло то время, когда был "зачат" Гроэр, когда он впервые вдруг обнаружил в одной из пробирок деление клеток, тогда как в других пробирках – контрольных, ничего не происходило. Не смея верить в успех своей затеи, Гроссе с трепетом следил за начальным развитием эмбриона, который зрел на его глазах, наперекор попранным законам природы.

Подстегиваемый неожиданной удачей, он самостоятельно разработал и соорудил сложнейшую систему питания и обогрева развивающегося плода, с максимальной точностью приблизив ее к условиям внутриутробного развития. Он просиживал ночами у большой стеклянной колбы, сменившей первоначальную пробирку, наблюдая сквозь мутноватую питательную среду за первыми движениями зародыша.

Кто же я этому крошечному чуду? – размышлял он, вглядываясь в плотно слипшиеся прозрачные веки, в сморщенное курносое личико, прижавшееся к стенке сосуда, как к материнскому лоно. – Мать? Отец? Или и то, и другое вместе? Я "зачал" его, "выносил", выстрадал. И за это я вознагражден уникальной возможностью созерцать ежедневно, ежечасно все стадии формирования человеческого существа – поэтапного зарождения себя самого! Мне мог бы позавидовать весь ученый мир.

Гроссе совсем недолго колебался между искушением обнародовать свой триумф и необходимостью навсегда сокрыть его от людей. Надежда использовать со временем развивающуюся по заданной им матрице живую плоть в корыстных целях одержала верх над амбициями и тщеславием.

Однако он понимал, что впереди его ждут нешуточные проблемы, которые надлежало обдумать и решить заблаговременно. Его карьера ученого и хирурга в ту пору была на взлете. Благодаря своему особому дару и напористости он рано добился признания. Экспериментируя в области нейрохирургии, трансплантации органов и регенерации тканей, Гроссе сотрудничал с карифеями медицины, активно выступал в прессе и на симпозиумах. Но как только в пробирке с будущим клоном началось интенсивное деление клеток, все разом изменилось. Он практически на целый год выпал из науки и медицины.

А эмбрион неуклонно рос, и в случае удачи чисто лабораторный эксперимент неминуемо должен был вылиться в тривиальный уход за грудным младенцем со всеми вытекающими отсюда последствиями. Гроссе не мог и не хотел превращаться в бессменную няньку. Ему нужно было надежное, скрытое от посторонних глаз убежище и добросовестный, всецело преданный ему человек, которому он смог бы доверить заботы о бесценном клоне.

Первая часть дилемы решилась довольно просто. Нанятый им маклер по недвижимости подыскал одиноко стоящую виллу вдали от жилья и дорог. Оформив покупку, Гроссе не стал заниматься ремонтом дома, но зато уделил особое внимание планировке участка. Он обнес его высокой глухой стеной, снабженной автоматическими воротами, оборудовал спортивную площадку и бассейн, чтобы будущий ребенок мог полноценно развиваться физически.

Со второй проблемой пришлось повозиться основательнее. Он долго, придирчиво присматривался к персоналу клиники, в которой практиковал, пока не остановил свой выбор на Джимми – скромном, исполнительном санитаре, не брезговавшем никакой работой. На то, чтобы подготовить избранный объект к роли бессменного раба-затворника, соответствующим образом воздействовать на его сознание и психику, потребовалось время и изощренная изобретательность – от лжетрансплантации до лжесмерти. Зато теперь необходимые тылы были гарантированы.

На исходе девятого месяца его клону, как и положено, стало тесно под стеклянным колпаком искусственной матки. Взяв на себя роль акушерки, Гроссе благополучно извлек младенца из колбы. Первый самостоятельный вдох, первый крик вознесли новоявленного творца в его собственных глазах в заоблачные выси. Но радость померкла под натиском непосильных трудностей.