Снова наступила весна. Светило мартовское солнце. На лесных лужайках вспыхнули первые цветы. Засветились зеленью кроны старых ветел, вязов и ильмов. Запахло землей. Зазвенели первые птицы. Насладиться этим Дюреру было не дано. Весну 1528 года он встретил в постели. Он страшно исхудал и ослаб. Если ему становилось чуть лучше, он рвался из дома, к друзьям. Агнес удерживала его силой. Никогда прежде они так не ссорились. Пиркгеймеру был и вовсе закрыт вход в дом Дюрера. Агнес считала, что его общество вредно мужу. Теперь, когда она могла поставить на своем, Вилибальда она к Альбрехту не пустит. Им оставалось обмениваться записками. Дюрер писал другу о том, как обстоят дела с «Четырьмя книгами о пропорциях», сообщал о планах на лето, на осень, иногда подтрунивал над Вилибальдом. Но почерк, почерк, господи, какой неразборчивый, какой дрожащий, какой старческий почерк стал у того, кто еще недавно без циркуля мог от руки начертить безупречную окружность, нарисовать из головы орнамент — любой сложности. Пиркгеймер, которого трудно было разжалобить и пронять, разрыдался над неразборчивой запиской, над недописанными словами, над слабой, дрожащей линией. «Стал похож на сноп соломы», — тревожно говорили друзья. Врачи только пожимали плечами и не могли ни объяснить близким, чем он болен, ни помочь ему. Лежа, Дюрер читал корректурные оттиски своего трактата «Четыре книги о пропорциях». Спешил. Ему хотелось увидеть эту книгу напечатанной. Он не успел. Болезнь, которая поначалу казалась просто страшной слабостью, вдруг стала стремительно развиваться. Альбрехт Дюрер скончался в прекрасный солнечный день 6 апреля 1528 года на пятьдесят восьмом году жизни, оставив после себя жену и двух братьев. Он создал несколько десятков картин, без счета — гравюр и рисунков, выучил нескольких учеников и написал несколько книг. Его друзья горько оплакивали его смерть. Ближайший из них, Вилибальд Пиркгеймер, написал по-латыни стихотворную элегию. Ему было привычнее писать прозу, сочинять трактаты, памфлеты и письма. Скорбь подсказала ему слова искренние, прочувствованные, простые. Вот отрывки из нее:
Он дописал элегию, но почувствовал, что горя своего еще не выразил до конца.
Вслед за элегией он принялся сочинять эпитафию. Она прозвучала так:
Ему захотелось сказать о своем умершем друге короче, вместить в несколько слов все, чем тот был дорог ему. Он долго писал, зачеркивал, переписывал. Наконец эти две строки удовлетворили его:
Так прошла первая ночь после смерти друга. Но впечатления от потери были так сильны, что, когда Пиркгеймер спустя два года решил описать его болезнь и кончину в письме общему знакомому архитектору Иоганну Черте, письмо его прозвучало так, будто это случилось вчера. В этом письме есть место, которое некоторые биографы Дюрера обходят молчанием, а некоторые приписывают болезненной желчности Пиркгеймера.
Потрясенный мучениями, которые выпали на долю его друга в последние дни жизни, он жестоко укоряет Агнес за то, что она постоянно попрекала мужа, не пускала его к друзьям, терзала его жадностью, сварливостью и ханжеством. В этих строках звучит бесконечная и потому, вероятно, ревнивая любовь к другу. Многие объявляют упреки эти несправедливыми. Вероятно, в них действительно не все правда, возможно, есть преувеличения. Но и без этого письма Пиркгеймера мы ощутили, что Дюрер в семейной жизни не был счастлив. Достаточно вспомнить страницы, написанные им после смерти матери.
Еще много месяцев подряд из одного города в другой, от одного поклонника Дюрера к другому шли письма с печальной вестью. Эразм Роттердамский утешал Вилибальда Пиркгеймера, обещал посмертно прославить искусство Дюрера и выполнил это. Филипп Меланхтон, потрясенный, писал Иоакиму Камерарию: «Я не хотел сразу поверить такому известию. Мне больно, что Германия потеряла столь великого человека и художника» [52]. Иоганн Гесс молит Пиркгеймера выкупить для него книги, принадлежавшие Дюреру. Бальдунг Грин покупает и благоговейно храпит прядь волос Дюрера.
Можно было бы рассказать, как после смерти делилось его наследство. Как разошлись его картины, гравюры, рисунки, которые оставались в мастерской, награвированные доски, инструменты для работы, редкости, которые он собирал. Не стоит. Скажем лишь, что раздел прошел мирно. Ни вдова, ни братья не чувствовали себя обделенными. В высоком смысле слова наследство его неделимо и принадлежит всему человечеству.
Дюрера начали прославлять уже при жизни. Он был еще в самом расцвете сил, когда о нем стали писать. И с тех пор никогда не переставали. Один из исследователей Дюрера сказал: «Скромная могила Дюрера завалена горой книг». Это действительно так.
К пятисотлетию со дня рождения Дюрера, которое весь мир отмечал в 1971 году, было подсчитано, что уже вышло более десяти тысяч работ, ему посвященных. С тех пор это число увеличилось. Для того чтобы прочитать все, потребовалась бы целая жизнь. Но и на то, чтобы прочитать те, без которых не была бы написана эта книга, понадобились годы. Поэтому мы не станем приводить здесь названий книг, которые легли в основу нашей. Полный список получился бы бесконечно большим, выборочный вряд ли имеет смысл. Сошлемся лишь на одного его современника, который хорошо представлял себе характер Дюрера и понимал, каким подвигом была его жизнь.
Когда друг Дюрера Иоаким Камерарий перевел на латинский язык и издал трактат «Четыре книги о пропорциях», он предпослал ему предисловие, в котором есть такие строки о Дюрере: «Природа создала его прежде всего для живописи, и поэтому он занимался изучением этого искусства с напряжением всех своих сил... О художник, достойный такого успеха! Как живы и выразительны его лица, как привлекательны его портреты, как безошибочны, как похожи, как правдивы»[53]
Этими словами мы и закончим нашу книгу.
1971-1975
«О ЖИЗНИ ПРЕКРАСНОЙ, НО КРАТКОЙ...» (Об авторе этой книги)
Это слова из книги, которую вы только что прочитали («Он так выбрал три цветка — бутон, распустившийся и опадающий, — что они стали рассказом о жизни. О жизни прекрасной, но краткой»).
Сергеи Львович Львов (1922-1981) родился в Москве и, окончив школу, поступил в Институт философии, литературы и истории — знаменитый ИФЛИ, где лекции читали виднейшие ученые, а слушали их многие будущие писатели. Учебу прервала война.
В годы Великой Отечественной войны Сергей Львов, блестяще знавший немецкий язык, готовил переводчиков, а в конце войны и сам служил в армии переводчиком. Демобилизовавшись, завершил учебу и занялся преподавательской деятельностью, а с 1947 года стал выступать в печати со статьями о литературе и театре. Много лет он отдал журналистской и редакторской работе в «Литературной газете» и «Новом мире».
Вспоминается, как четверть века назад он написал статью «Род занятий — литературная критика» с подзаголовком «Горестные и радостные размышления о своей профессии». Действительно, тогда он был известным критиком с более чем десятилетним стажем.
И вместе с тем как-то не умещался Сергеи Львов в рамках «своей профессии»! Вскоре он стал работать в прозе и прочно там утвердился. Его перу принадлежат повести «Полтора месяца в жизни Тамары» (1959), «Спасите наши души!» (1960), «Серьезная музыка» (1904), «Пятьдесят строк в номер» (1966), сборники рассказов «Город не спит» (1964) и «Откуда начинается путешествие» (1964), очерковые и публицистические книги «Огонь Прометея» (1960), «Сердце слышит» (1962), «Книга о книге» (1980), «Быть или казаться?» (J982), а также несколько таких, которые встарь называли «жизнеописаниями», — «Питер Брейгель Старший» (1971), «Альбрехт Дюрер» (1977), «Гражданин Города Солнца» (1979).
Он был на диво любознательным человеком, в котором огромная эрудиция и основательность подлинного ученого трогательно сочеталась со способностью безоглядно увлечься новыми для себя проблемами, жизненным материалом, людьми и отдаться этому со всем жаром души.