Развить тему мы не успели: Алешин освободился. Мне он был рад. Сел напротив и с удовольствием стал описывать состояние дел на кафедре.

— Самой дорогой наградой за пять лет моего руководства кафедрой было то, что на Ученом совете сказали недавно: на кафедре сохранился николаевский дух.

— По-николаевски доверяете своим заместителям?

— Обязательно. Я в правительственных учреждениях часто бываю, а они внутренними вопросами занимаются. И, представьте, ни одного конфликта!

— Значит, не разбежался народ?

— Ни в коем случае! Всех сохранили и еще набираем.

— А кабинет Георгия Александровича сохранился?

— Его не трогаем, это святое. Хотим там сделать мемориальную комнату.

— Заведующим вы стали еще при Николаеве?

— Да, он просил. И Елисеев меня уговаривал. Я не хотел поначалу — Георгий Александрович был еще в силе. Потом согласился при условии, что Николаев останется научным руководителем кафедры с сохранением кабинета и оклада.

— В последнее время вы много с ним разговаривали?

— Очень. Особенно у меня дома. Там мы все Пасхи отмечали. Георгий Александрович был верующим человеком...

— Мне говорил об этом Алексей Иванович Киселев...

— Вот-вот. У меня дед мог и выпить.

— ?!

— Обычно я говорил: «Мне покрепче, а вам, Георгий Александрович, — кагорчика...» — «Кагорчика, Николай Павлович? — Алешин мастерски копирует деда. — Пожалуй, давайте кагорчика...»

Однажды я повез его к себе на родину, за триста километров, в Рязанскую губернию. Искупал в святом озере. Тут и разговорились мы с ним по вопросам веры. (Я с детства глубоко верующий, не по моде.) В тот вечер Николаев выпил кагорчику и всю жизнь свою рассказал, и как веровать начал.

— В гимназии?

— Раньше. В 1907 году... Ему четыре года было. Дед его по отцовской линии сидел в тюрьме...

— По уголовному делу или политическому?