Тем не менее, до сих пор, как бы по взаимному соглашению, мы избегали говорить о нубийце.

По звуку ее голоса я почувствовал, что в сердце Муни не было больше ненависти. Весь ее гнев вылился в первый же день. Теперь в ее глазах нубиец был только несчастным умирающим существом, уже отмеченным перстом судьбы.

Я последовал за ней на нижнюю площадку.

Желая насладиться бледным солнцем, Абу-Гурун дотащился до порога пещеры. Он сидел у скалы, прислонившись головой к корням какого-то растения. Увидев меня, он попробовал подняться. Благодаря необычайному усилию, ему удалось даже встать на ноги и сделать несколько неуверенных шагов; но вскоре он принужден был снова сесть, так как припадок кашля согнул его чуть ли не пополам.

Никто не узнал бы Абу-Гуруна в этом сгорбленном старике с опущенными плечами, согбенной спиной и бледным лицом, покрытым синеватыми пятнами. Он произнес несколько слов, затерявшихся в густой бороде. Когда прошел новый приступ хриплого кашля, раздиравшего горло Абу-Гуруна, он продолжал более ясным голосом:

— Итак, ты видел Агуглу? Этот народ стоит путешествия. Не правда ли?

Ироническая улыбка подернула углы его рта.

— И подумать только, — прибавил он, — что когда-то, в другой стране, мы имели счастье, здоровье, вкусную пищу, золото, слоновую кость, словом, все блага, которыми одаряет людей Аллах! Увы! Я никогда больше не увижу этой благословенной страны!

В сокровенных тайниках души у нас обоих загорелись одни и те же воспоминания. Вот лес, который мы прошли, вот наши товарищи, унесенные один за другим невидимками; весь пережитый ужас воскресает в глубине наших взглядов. Абу-Гурун, читавший в моих глазах, сказал подавленным голосом:

— Я не знаю, что сталось с Серуром и черными, но мне известна судьба Несиба.

Его начал душить новый сильный припадок кашля; Муни вынуждена была поддержать его, чтобы дать ему возможность перевести дух.

Оказывается, Абу-Гурун, как и я, был доставлен в пещеру. В ней уже находился Несиб. Была глубокая ночь, вода доходила до щиколоток; время от времени им бросали несколько кореньев. Однажды утром, грубый кулак одного из Агуглу толкнул их из пещеры. Пораженные ярким светом, они некоторое время стояли неподвижно, мигая глазами.

Окончив этот продолжительный рассказ, нубиец снова раскашлялся. Охватив голову руками и опершись о колени, он продолжал:

— Я сказал «яркий свет», но, благодаря тому, что мы вышли из темноты понимать это надо относительно. Сказать правду, погода была серая, как сегодня. Перед нами, стоя вдоль откосов, жестикулировали Агуглу. Позади них женщины, раскачиваясь, как медведицы, вытягивали свои головы с покатыми лбами и мокрая шерсть их прилипала к телу. Мы с Несибом не двигались. Он только тогда понял истину, когда один из самцов, проложив себе дорогу через толпу, приблизился к нам и, как феллах, ласково треплющий рукой своих рабочих волов, ощупал все наше тело.

Голос Абу-Гуруна оборвался от волнения. Глубоко вздохнув, он поднес к моим глазам свои худые и костлявые руки.

— Вот мое тощее тело. Ему я обязан, что еще жив.

Сильный удар грома прервал его слова. Когда гром утих, Абу-Гурун наклонился над пропастью, где, извиваясь, ползли черные тучи, и машинально протер глаза.

— Бедный Несиб! С него сорвали одежды и в одно мгновение привязали к столбу. Вокруг него ходили самки, лая, как собаки перед покойником, втягивали носом воздух и щетинили шерсть от затылка до пяток. Увидев их выпущенные когти, я подумал, что они разорвут его живым. Самец, распоряжавшийся этой толпой, поднял волосатую руку и отогнал их. Но они остановились поблизости, вытянув шею и топчась на месте.

Нубиец говорил очень тихим голосом, без жестов и даже не мигая глазами. Муни стучала ногой о землю и закинув, в своей обычной позе, обе руки на затылок, нервно кусала губы.

— Несиб бесстрастно ждал. Мы, мусульмане, горды перед лицом смерти. Ни один мускул не дрогнул в его лице, когда к нему подошел начальник клана с поднятым ножом. Оружие, описав полукруг, вонзилось в тело около плеча. И Агуглу крикнул, показывая на рану, занимавшую все предплечье: «Вот моя доля!»