Как и во многих английских деревнях, все события Грейт-Роллрайта вращались вокруг паба, церкви, построенной в XII веке, клуба игры в крикет, местных сплетен, урожая и ежегодного праздника. Семью Урсулы встретили без пышных церемоний и быстро приняли как свою. Подружившись с женой местного фермера, миссис Молтон, Урсула потихоньку начала пускать корни. Она оставалась непоколебимой марксисткой и атеисткой, но семья исправно посещала церковь. Восьмилетняя Нина с детским рвением увлеклась англиканством: “Во время службы я садилась в первых рядах, внимала и верила каждому слову”. Она решила стать монахиней. Потом передумала и захотела управлять истребителем. Звонари из Сент-Эндрю часто приходили в их дом на чай после воскресной службы. Урсуле удавались на редкость вкусные сконы. Как и с фрау Фюссли в Швейцарии, здесь Урсула подолгу просиживала у камина на кухне, обсуждая с миссис Молтон подробности сельской жизни: кур, погоду, детей. Она купила подержанную мебель, развесила привезенные из Шанхая китайские картины. “Удивительно, насколько удачно шелковые свитки дополняли старый фермерский дом”. Она побывала с детьми в Стратфорде-на-Эйвоне. “Каждому из детей досталось по четыре порции лимонада, три порции мороженого и две прогулки по «Вулворту» вдоль и поперек”. Урсула также настояла на осмотре дома, где родился Шекспир.

В самом сердце Англии Урсула становилась англичанкой, но без мужа-англичанина. Заявление Лена о переводе из Королевских ВВС в армию внезапно было удовлетворено, и, к собственному удивлению, он оказался зачислен в Колдстримский гвардейский полк (“самый старомодный из всех британских полков”, как язвительно отмечала Урсула). Его откомандировали в Германию, где он прослужит двадцать один месяц. МИ-5 предупредила командира Бертона, что с него нельзя спускать глаз: “У него странный послужной список, возможно, он является – или был – советским агентом… Нежелательно, чтобы его использовали в роли переводчика в Германии или где бы то ни было, где он может вступить в контакт с русскими”. Лен провел большую часть предыдущего года в казармах Королевских ВВС. Теперь он был за границей. “Я справлялась сама, – писала Урсула. – Но у меня была моя работа”.

Мелита Норвуд продолжала незаметно передавать секреты из Британской ассоциации по исследованию цветных металлов. Юрген, демобилизованный из Бюро по стратегии бомбовых ударов, готовился к возвращению в Восточный Берлин, где коммунисты под руководством СССР собирались строить Германскую Демократическую Республику (ГДР). Но и он, и его отец до сих пор поставляли Советскому Союзу полезные сведения, активно участвуя в британской политической жизни. “Джеймс”, офицер королевских ВВС, сообщал ценнейшие технические подробности. Передатчик неустанно работал. Никто из жителей деревни не замечал сверхурочного труда миссис Бертон – кроме ее дочери: “Повседневные домашние заботы по дому и в саду ложились на нас, детей. Каждый день мы возвращались домой из школы в четыре часа дня. В это время мать часто спала. Другие матери днем не дремали, и я думала: она посылает меня полоть сад, а сама спит!” Тони Ру, бывший шпион операции “Молот”, по возвращении в Британию устроился работать на оборонное предприятие. В начале 1946 года через Эриха Хеншке он передал прототип одной авиадетали, “специальный инструмент для обстрела на истребителях”. Урсула спрятала его в коляску Питера, покатила ее к лесу недалеко от Грейт-Роллрайта и закопала образец. К своему стыду, вернувшись за деталью, она не смогла вспомнить, где ее спрятала, – так она допустила первый промах за двадцать лет шпионажа. Однако во всех прочих отношениях она была образцовой шпионкой. Ее приемник бесперебойно работал, как и система связи с Центром и передачи ему информации, платежи от Разведуправления РККА приходили регулярно, и их хватало на жизнь; агентура Урсулы исправно функционировала.

Пока не произошел неожиданный сбой.

Осенью 1946 года Урсула отправилась в Лондон на регулярную встречу с очередным “Сергеем”. Сотрудник ГРУ не появился. Поначалу это не вызвало у нее беспокойства. “У нас была договоренность на случай утраты связи”. В нескольких милях к западу от Грейт-Роллрайта поезда, курсировавшие между Банбери и Челтнемом, пересекали дорогу от Банбери к Оксфорду. За первым перекрестком после переезда рядком росли деревья, в полом корне четвертого дерева слева был тайник. В нем в случае несостоявшейся встречи в условленный день месяца Урсуле должны были оставить сообщение и деньги. Спустя неделю после пропущенной Центром встречи Урсула доехала до железнодорожного моста, припарковала велосипед и, удостоверившись, что за ней никто не следит, проверила тайник. Он был пуст. Через месяц в нем опять ничего не появилось. И через два. Может быть, агентура скомпрометирована? По правилам, если Москва обрывала контакты, Урсула не должна была выходить на связь при помощи передатчика, пока не получит соответствующих инструкций. Спустя два месяца полного молчания Урсула всерьез обеспокоилась: деньги уже заканчивались, и она не находила себе места. “Я годами жила ради этой работы, теперь же мои дни опустели”. Каждый месяц, опасаясь, что кто-то отследит маршрут ее передвижений, она отправлялась на велосипеде на открытый участок дороги, чтобы проверить тайник в корнях дерева. Центр разорвал связь окончательно. “Должно быть, на то была основательная причина”, – говорила она себе.

Причина действительно была, но не основательная.

ГРУ, мощная военная машина СССР по сбору разведданных, ошиблось деревом.

Вместо того чтобы оставлять послания под четвертым деревом за перекрестком, курьер ГРУ прятал закладку в четвертом дереве за мостом – у которого, по неудачному совпадению, тоже был полый корень. Из-за одного личного промаха, из тех, что случаются и в шпионаже, и в любой другой профессии, ГРУ облажалось. Но Центр был озадачен не меньше самой Урсулы. “По неизвестным причинам в августе 1949 года С. в обусловленный срок деньги из тайника не изъяла, и они были взяты нами обратно”, – сообщалось в рапорте. По мнению Центра, агент Соня сама разорвала связь, а это могло означать лишь одно: она оказалась в фокусе Британской службы безопасности. Что, впрочем, было правдой.

Отголоски прошлого Урсулы возвращались к ней тремя путями, от трех разных мужчин: Руди Гамбургера, Александра Фута и Клауса Фукса – бывшего мужа, бывшего коллеги и лучшего шпиона.

25 марта 1946 года американский атташе по правовым вопросам и представитель ФБР в Лондоне Джон Симперман отправил письмо Роджеру Холлису из МИ-5: “Будьте любезны предоставить информацию о корреспонденции на имя Рудольфа Альберта Гамбургера, по собственному его признанию – советского агента, чье местонахождение не было установлено с момента его выезда из Ирана 22 мая 1943 года. Я был бы весьма благодарен, если бы вы распорядились об опросе Урсулы Гамбургер-Бертон, бывшей супруги Гамбургера, с целью выяснения нынешнего местонахождения Рудольфа”. ФБР досконально исследовало биографии тех, кто так или иначе был связан с коммунизмом. Поэтому подозрения вызывал брат Руди Виктор, работавший теперь в Университете Чикаго.

Американцы внезапно заинтересовались советским шпионом и его бывшей женой.

Нынешнее местоположение Руди Гамбургера было настолько далеко от очаровательных котсуолдских холмов, насколько только можно себе представить: он находился в Карлаге, огромном исправительно-трудовом лагере, занимавшем 14 000 квадратных миль в казахстанских степях. Здесь целая армия заключенных надрывалась в пятидесяти угольных шахтах, окруженных столь суровым пейзажем, что в лагере можно было бы обойтись без вооруженной охраны. Любой, кто пытался бежать, погибал в этих морозных глухих местах.

“Каждое утро я недоумеваю, как сюда попал”, – писал Руди.

Чистилище Гамбургера началось с Саратовского исправительно-трудового лагеря на Волге, в 500 милях к югу от Москвы, – первого этапа его пятилетнего заключения за “политические преступления”.

“Вот кто я теперь такой, – писал он. – Предатель, террорист, враг народа”. Саратовлаг был одним из исправительных лагерей, питавшихся рабским трудом, – в этом изобретении сталинское государство как ни в каком другом приблизилось к созданию ада на земле. Заключенные носили одинаковую одежду, состоявшую из телогрейки и черной кепки на ватине, – униформу, которая была призвана нивелировать все различия и никак не спасала от местных лютых морозов. Питание зеков состояло из грубого черного хлеба и водянистой баланды: “Крохи моркови, рыбьи скелеты, кости и отвратительные рыбьи головы, уставившиеся на тебя своими мертвыми глазами”. После шести месяцев в заключении Руди весил меньше 50 килограммов. Отваживаясь взглянуть в зеркало, он видел “серый блестящий череп и бледное, изможденное лицо преждевременно состарившегося человека”. Здесь не было ни книг, ни газет, ни радио, ни какой бы то ни было связи с внешним миром. Бок о бок с Руди сидели опытные преступники, которые поддерживали режим страха и насилия внутри лагеря, и такие же политзаключенные, как и он сам, “социально опасные элементы”, приговоренные по статье 58: студенты, отважившиеся требовать свободы слова; пара, выступившая против войны, которая лишила их единственного сына; мужчина, который сохранил пропагандистскую листовку, сброшенную с немецкого самолета.

“Сохраняй спокойствие и дисциплину, – говорил себе Руди. – Следи за языком. Ты живешь на земле безграничной диктатуры. Не болтай”. Скука и голод терзали его до глубины души: “Лежа на голой твердой койке, ощущаешь себя измученным зверем, уныло ожидающим своей безрадостной участи”. Он пытался забыть о своей прежней жизни, о том, что когда-то любил: “Нужно попытаться отказаться от роскоши чувств, не вспоминать эстетической красоты, воплощенной в искусстве, архитектуре, музыке, – красоты, которая была частью моей жизни… Если хочешь выжить в лагере, нельзя дозволять себе думать”.

В Саратовский лагерь приезжала команда американских военных инженеров, осуществлявшая надзор за строительством химического завода в рамках военной программы помощи. Проникшийся к нему сочувствием секретарь предложил Руди американский иллюстрированный журнал. “Наконец-то я смогу прочитать что-то на знакомом языке, отвлечься от безутешных мыслей”. Через несколько недель журнал конфисковали, а Руди обвинили в распространении в лагере антисоветской пропаганды. Начался второй суд. “Судья говорит резким, безапелляционным тоном, знакомым мне по прусской родине. Его задача – внушить страх, с самого начала поставить обвиняемого в положение виновного преступника, приглушить любую попытку сопротивления”. Приговор Руди продлили еще на восемь лет, а его отправили в карцер. “Во тьме камеры день почти неотличим от ночи. Я веду растительную жизнь, превратившись в благодатную среду для вшей… Деревянной ложкой я черчу на покрытых инеем стенах поэтажные планы дома в какой-то стране грез. Большую часть времени просто лежу в полном оцепенении”.

Новости о падении Берлина достигли ГУЛАГа, и Руди запомнил этот момент: “«Война окончена – фашисты уничтожены», – говорит охранник, смеясь и воздевая от радости руки к небу. Меня охватывает прилив счастья. Геноцид окончен, гитлеровский фашизм повержен. Мир. Внезапно моя собственная судьба представляется мне незначительной рядом с этим грандиозным событием”.

Руди лишился всего, но сохранил свою непреклонность. Голодающий, окоченевший, искусанный вшами, измученный каторжным трудом, оговоренный беспощадным коммунистическим режимом, он хранил верность идеологии, к которой примкнул по настоянию Урсулы. “Десятилетние потрясения революции и война произвели поколение героических мужчин и женщин, строящих новое общество, – писал он. – Колючая проволока ГУЛАГа не скроет звездного неба”.

В 1945 году его перевели в Караганду работать над проектом и строительством новых бараков. “Несмотря на жизнь в безлюдной степи, этот лагерь вынести легче”, – писал он. По крайней мере, здесь он мог применить свои архитектурные навыки, хотя строительство рядов одинаковых деревянных сараев не имело ничего общего со зданиями ар-деко, которые он создавал в Шанхае. Он часто думал об Урсуле и Мише, сыне, которого он боялся больше никогда не увидеть. “Здесь, среди голой безжизненной земли, меня смертельно гнетет перспектива еще восьми лет прозябания за колючей проволокой. Если к тому времени я не умру, где я буду?”