Хеншке регулярно встречался в Хэмпстеде с каждым из участников команды немецких добровольцев. Пауль Линднер рассказывал о “посвящении” в агенты ГРУ. “Отныне, – заявил Хеншке за пинтой пива в таверне «Уэллс», – ты обязан помнить, что работаешь на наших советских друзей, и относиться ко всему так, как будто выполняешь приказ Красной армии”. Тони Ру пополнил их ряды с теми же церемониями и “в мельчайших деталях” передал агенту-посреднику все, что успел освоить: “Мы должны были докладывать товарищу Хеншке обо всех методах, которые использовались в школе, а также о парашютном обучении, о заданиях, о работе в лагерях для военнопленных, обо всех деталях этого аппарата [Джоан – Элинор], – все это мы тоже делали постоянно”. Хеншке передавал информацию Урсуле, перенаправлявшей ее в Москву. Разведчики миссии “Орудие” ни разу не встречались с женщиной, отправлявшей эти донесения и державшей все под контролем, – руководительницей их группы.
Благодаря Урсуле Центр обладал тем же объемом информации о миссиях “Орудие”, что и УСС, и намного большим, чем МИ-6: у Москвы были сведения о фальшивых именах шпионов, их поддельных документах, одежде, оснащении и запланированном режиме их выхода на связь. Красная армия знала, где и когда произойдет высадка шпионов, с кем они свяжутся в антифашистском сопротивлении, чтó в действительности крылось за названиями “Красный чулок”, “Молот” и “Бензопила”; она знала даже систему цифровых шифров и фортепианную музыку, которую планировалось транслировать в эфире Би-би-си для оповещения агентов на земле о новых указаниях. Накануне холодной войны Москва из первых рук получала данные о том, как американцы организуют подпольные операции, о методике обучения и кадрах в УСС. Однако больше всего в этой миссии Москву заинтересовала система “Джоан – Элинор”. В России такой технологии не было. А шпионы Урсулы могли поднести ее ГРУ на блюдечке.
“Я передавала все подробности в Центр, и Директор подтвердил свой интерес”, – писала Урсула. Америка намеревалась приступить к последней грандиозной разведоперации военного времени, и никто в УСС не догадывался, что русским отведено тайное место в партере.
Гульд восхищался новобранцами и, как и любой куратор, очень привязался к своим агентам, особенно к Паулю Линднеру и Тони Ру, которым предстояло вместе высадиться в Берлине, в самом сердце Рейха, с миссией “Молот”. Гульд задавался вопросом, не совершает ли он “профессиональный грех, слишком сдружившись с этими людьми”. Он составил подробные описания обоих агентов. Пауль Линднер: “Лицо: несколько квадратное; цвет лица: обычно бледный. Субъект отмечает, что чем лучше себя чувствует, тем чаще его спрашивают, не болен ли он; морщит брови, пытаясь подобрать слово, периодически встряхивает головой; отличительные признаки: красная отметина справа от переносицы и под левым глазом, оставшаяся от кастета нацистов; имеется также шрам от штыка в верхней части правой ягодицы после столкновения со штурмовиками в 1933 году”. Далее о Тони Ру: “Крупный мужчина с седеющими волосами; внушает уверенность спокойной основательностью”.
“Они были гармоничной командой”, – писал Гульд. Главные герои постановки “Молот” идеально подходят для своих ролей, размышлял Гульд, даже не подозревая, что они действуют по совершенно иному сценарию, а незримый помощник режиссера руководит ими из-за кулис. Центр дал Урсуле указание сосредоточиться на миссиях “Орудие” и сделать все необходимое, чтобы Россия могла заполучить систему “Джоан – Элинор”.
В МИ-5 лишь Милисент Бэгот почуяла, что происходит на самом деле, хотя до нее долетел лишь слабый отголосок. Неутомимую ищейку подразделения F не допускали к миссиям УСС, но она уже давно наблюдала за Эрихом Хеншке, или Карлом Кастро. В сентябре 1943 года она заметила, что, даже будучи “всю жизнь несомненным коммунистом с твердыми марксистскими убеждениями, этот человек пока не доставлял никаких неприятностей… представляется, что он ведет тихую жизнь”. Поправки в эту характеристику она внесла год спустя, когда шпион МИ-5 в движении “Свободная Германия” доложил, что Кастро вовсе не невинный мороженщик, каким казался на первый взгляд: “Кастро был связан с кругом Тельмана, прошел курс военной подготовки в СССР и входил в военный аппарат [отряд] коммунистической партии [
В то время как Гульд не видел никаких оснований сомневаться в верности своих новобранцев, в союзном руководстве военного времени уже местами ощущалось морозное дуновение холодной войны. В МИ-5 Свободную немецкую культурную ассоциацию считали коммунистическим прикрытием. Чиновник УСС Билл Кейси, напористый юрист, возглавлявший отдел агентурной разведки и ставший впоследствии начальником ЦРУ, опасался, что среди новобранцев, отобранных для этой крайне деликатной миссии, окажутся коммунисты. Из-за этих сомнений Кейси вступил в конфликт с Артуром Голдбергом из Отдела труда, подчеркивавшим, что перед УСС стоит конкретная задача набрать “нерегулярные силы”, в том числе, как предполагалось, людей, придерживавшихся “нерегулярных” взглядов. Об их противоречиях было доложено высшему руководству, генерал-майору Уильяму “Дикому Биллу” Доновану, основателю и руководителю УСС.
Донован был из тех, кто любит сражаться: он воевал с Панчо Вильей в Мексике, с немцами в Первой мировой войне, с Дж. Эдгаром Гувером в ФБР и, как прокурор округа Нью-Йорк, с бутлегерами во времена сухого закона. Он выстроил свое УСС по лекалам МИ-6. Донован был героем плаща и шпаги, причем скорее в пиратском, нежели в политическом смысле. “От возбуждения он фыркал, как скаковая лошадь”, и миссии “Орудие” были идеально созвучны его “отважному, доблестному, безудержному, веселому, иногда неоправданному стремлению к приключениям и риску”. Как и Гульду, ему было плевать на политические взгляды агентов – по его словам, он бы “и Сталина нанял, если бы это помогло одержать победу над Гитлером”. Он, разумеется, не догадывался, что агенты Сталина уже задействованы в миссии “Орудие”. Донован отклонил жалобу Кейси. Миссия продолжилась.
Столь же непоколебимая (или наивная) позиция отразилась и на решении США использовать одного из самых видных немецких коммунистов в Британии в рамках совершенно секретного проекта первоочередной важности. В ноябре 1944 года, когда на горизонте уже забрезжил конец войны, военный министр США распорядился создать новое подразделение, поставив перед ним задачу оценить масштабы экономического урона, нанесенного Германии в ходе бомбардировок союзных войск, и доложить о том, насколько эта кампания истощает военное, промышленное и сельскохозяйственное производство. При выполнении этой задачи Бюро по американской стратегии бомбовых ударов применяло самые разные подходы: о последствиях разрушений можно было судить по данным разведки с воздуха, сообщениям в СМИ и даже по рациону питания мирного населения; внимательный анализ серийных номеров уничтоженных танков и самолетов помогал определить уровень производства вооружения; расписание товарных поездов тоже служило показателем экономической устойчивости. В состав Бюро входили выдающиеся умы, в том числе Ричард Рагглз, будущий профессор экономики в Гарварде, и известный либеральный экономист Джон Кеннет Гэлбрейт. Тем не менее команде исследователей отчаянно не хватало человека, который предметно разбирался в немецкой экономике и мог бы подготовить подробный статистический анализ оборонной промышленности Гитлера и других ключевых отраслей немецкой индустрии. В Лондоне был только один такой немец.
Юрген Кучински только что издал последний том своей “Истории условий труда”, подробного анализа экономики Германии с 1933 года. В сентябре он получил письмо с приглашением в американское посольство, где ему предлагали место в Бюро по американской стратегии бомбовых ударов, хорошее жалованье, элегантную американскую униформу и звание подполковника. Он попросил дать ему “время обдумать предложение”. Разумеется, это время потребовалось, чтобы оповестить обо всем Урсулу, немедленно поставившую в известность Центр: “Ответ пришел быстро. Они были заинтересованы”. Теперь у обоих – и у брата, и у сестры – было старшее офицерское звание, но в разных армиях.
Агенты “Орудия” были полуподпольными коммунистами. Юрген Кучински же заявлял о своих взглядах во всеуслышание. Даже Роджер Холлис, начальник отдела МИ-5 по борьбе с подрывной деятельностью, регулярно преуменьшавший угрозу со стороны Кучински, счел нужным направить предостережение: “Люди, пользующиеся его услугами, должны понимать, что его выводы об экономических условиях в Германии могут быть продиктованы его политическими убеждениями”.
Бюро по американской стратегии бомбовых ударов в результате соберет 208 томов исследований с подробностями о “решающем” воздействии стратегических бомбардировок союзников. Лишь пять авторов исследования, в том числе Юрген, имели доступ к полным докладам, предоставленным Рузвельту, Черчиллю и генералам Эйзенхауэру и Доновану. И Сталину. Центр заверил Урсулу, что этот массив разведданных, отражавший предельно четкую картину экономического распада Германии, попадет лично к “главнокомандующему советской армии И. В. Сталину”.
По мере приближения кровавого финала войны Урсулу затягивал изнуряющий водоворот шпионажа, хлопот о детях и домашних забот: в любой день она могла столкнуться с необходимостью обработки разведданных, полученных от отца, брата, “Тома”, “химика” и других агентов ее сети, сбором разведданных “Орудия”, развешивая попутно выстиранное белье, занимаясь мытьем посуды и изо всех сил стараясь поддерживать на плаву семейную лодку в Придорожном коттедже. Мелита Норвуд обеспечивала регулярный поток разведданных из Британской научно-исследовательской ассоциации цветных металлов, которая теперь участвовала в производстве плутониевого реактора для атомной бомбы. В письме, надиктованном своей личной помощнице мисс Норвуд, Дж. Л. Бейли убеждал правительство, что его команда будет соблюдать “строжайшую секретность, будут приняты все меры предосторожности, чтобы ни один посторонний человек не получил этой информации”. Летти также напечатала подробности совещаний “Тьюб эллойз”, сделав под копирку дополнительный экземпляр для Сони.
Миша был любознательным, умным подростком. Урсула спрашивала себя, как долго она сможет скрывать от него свои “ночные передачи”. Скрепя сердце она отправила его в школу-пансион в Истборн, убеждая себя, что так лучше для мальчика. Миша до сих пор тосковал по отцу. “Постепенно, с годами я понял, что он не вернется. Я ужасно скучал по нему. Мать почти о нем не упоминала”. Отправляясь в Лондон на встречи с “Сергеем”, Урсуле приходилось нанимать для младших детей няню. Мать Урсулы периодически приходила ей на помощь, но в сентябре Берта слегла с воспалением легких. “Что бы ни случилось, тебе нужно оставаться в больнице столько, сколько врачи сочтут нужным”, – писала Урсула. По ночам она выходила на связь с Москвой, работала до самого утра, гадая, не крадутся ли поблизости фургоны службы радиоперехвата. Любой клочок бумаги, использованный для шифровки и дешифровки, сжигался в камине. Чтобы немного разгрузиться, она отправила семилетнюю Нину в школу-пансион рядом с Эппинг-Форестом. Спустя несколько недель у девочки случился разрыв аппендикса, и, полуживую, ее срочно доставили в больницу. Три дня напролет Урсула просидела у ее койки, мучась чувством вины, и увезла дочь домой. “Я поклялась, что никогда больше никуда ее не отправлю”.
Лена, который мог бы разделить с ней двойное бремя воспитания и шпионажа, не было рядом: его наконец призвали на подготовку в Королевские ВВС. При любой возможности Урсула проезжала двадцать пять миль на велосипеде, чтобы навестить рядового-стажера ВВС Бертона в казарме, и заставала его в мрачном и подавленном состоянии. “Видеться друг с другом два раза в месяц никуда не годится”, – писала она. Его признали не годным ни к обучению летному делу, ни, как ни парадоксально, к радиооперациям. В просьбе о переводе в боевое подразделение ему также было отказано. МИ-5 негласно ставила крест на любом его прошении. Милисент Бэгот вместе со своей командой не собиралась выпускать Бертона из страны. “От Лена приходят довольно мрачные письма”, – рассказывала Урсула матери. Эти унылые послания читали и в МИ-5. “Я даю распоряжение держать его под наблюдением, – писал Шиллито, уточняя, что слежка не должна бросаться в глаза. – Мне не нужны действия, позволяющие Бертону сделать вывод, что его дело рассматривается в особом порядке”.
В хорошие моменты Урсула утешала себя, что Красная армия окружает Берлин, что революция победит, а коммунистическая Германия восстанет из пепла. Но в тяжелые минуты, когда младенец плакал, а ей еще предстояло справиться с непреодолимой горой донесений, она начинала сомневаться, что эта война вообще когда-нибудь кончится. Урсула была теперь матерью-одиночкой – и разведчицей-одиночкой. Как всегда, когда она была не в настроении, она замыкалась в себе, не позволяя никому даже мельком увидеть тень ее депрессии, муку ее тайной жизни. Она никому не доверялась. Ее привычка к обману распространялась и на ее собственные чувства. В самые мрачные периоды она сетовала о том, как ее странная жизнь сказывалась на детях, особенно на Мише, все детство переезжавшем с места на место, от одного языка к другому, с вереницей чужих мужчин вместо отца. “Ему нужна была другая мать, – писала она. – Он должен был провести все детство в одном доме, куда бы каждый вечер возвращался отец, а мать всегда была бы готова прийти ему на помощь”.
Как и все убежденные коммунисты, Урсула чтила годовщины. 7 ноября, в день Октябрьской революции, она оставила детей с соседкой и отправилась в Лондон на встречу с “Сергеем”, передавшим ей поздравления от директора ГРУ. Она хотела купить красную розу, но в военном Лондоне их было не найти. Урсула вернулась в Придорожный коттедж озябшая и одинокая. “Мне было не с кем отпраздновать этот день. Мысленно я обратилась к прошлому”.
Прошло почти два года с тех пор, как она получила последнюю весточку от Руди Гамбургера. Она не решалась спрашивать у Москвы, что с ним сталось; но даже если бы она задала этот вопрос, Центр ничего бы ей не сообщил. Урсула опасалась, что Руди погиб, но скрывала свои страхи от Миши и других детей. Еще дольше она не получала известий о Йохане Патре. Агнес Смедли вернулась в Америку и поселилась в писательском поселке в северной части штата Нью-Йорк, откуда продолжала вести рьяную пропаганду китайского коммунизма. Урсула до сих пор не имела никакого представления о судьбах Шушинь, Гриши и Туманяна. Александр Фут и Шандор Радо, если их еще не поймали, должно быть, до сих пор занимались шпионажем в Швейцарии. От Рихарда Зорге у нее остался единственный потрепанный фотоснимок.
На другом краю света, в токийской тюрьме Сугамо, в камере для осужденных на смертную казнь завербовавший Урсулу разведчик ждал своего палача.
Агентура Рихарда Зорге в Японии добилась уникальных успехов в разведке. Разыгрывая ярого нациста, распутничая и напиваясь в злачных местах Токио, Зорге проник и в посольство Германии, и в кабинет премьер-министра Японии, выудив сокровенные секреты обоих чиновников. В 1941 году ему удалось убедить Москву, что Япония не намерена и не способна вторгаться в Сибирь; это позволило освободить ключевые силы для обороны Москвы. За два дня до операции “Барбаросса” он отправил в Москву телеграмму, предупреждая, что “война между Германией и СССР неизбежна”. Но неблагодарный и подозрительный Сталин отмел донесение Зорге о неминуемом нападении Германии как ложную тревогу.