Я отработал первые сеансы этого дня в кабинете, на подоконниках которого скапливались пыль и дохлые мухи. В глубине души я проклинал все те обстоятельства, что влияли на моих пациентов и с которыми я ничего не мог поделать. Бороться приходилось и с бесчувственными супругами, и со спрятанными за стеллажом бутылками; а чего можно, собственно говоря, ожидать от терапии, если у меня была лишь пара часов в неделю, чтобы ее выстроить, а у пациентов – все их существование, чтобы свести мои усилия на нет?

Тут пришла мадам Алмейда. Она заговорила в ту же секунду, как ее голова коснулась подушки, и мне подумалось, что она может и не заметить, если я тихо умру от скуки у нее за спиной. Как же так, мадам Сюррюг вот-вот потеряет своего мужа, а эту жуткую бабу занимает только одно: что ее надули на 10 сантимов при покупке перчаток!

От этой мысли в нос мне шибанула кислая отрыжка, выплеснувшаяся на пациентку: – Мадам, все, пора с этим кончать! – перебил я ее. Случается, что сам себя удивишь; именно это и произошло. – Приходя сюда, вы каждый раз тратите время на россказни о чужих упущениях, вы меня сводите этим с ума! Скоро уже три года, как вы жалуетесь на лень своего мужа и игнорируете абсолютно все, что говорю вам я. Дальше так продолжаться не может!

Мадам Алмейда неуклюже приподнялась на локтях и, не веря своим ушам, повернулась ко мне лицом. Болтающаяся у нее под подбородком кожа слегка подрагивала, глаза широко распахнулись.

– Мне кажется, нам стоит произвести эксперимент, мадам. Очевидно, от ваших визитов ко мне лучше вам не становится, так что я предлагаю попробовать нечто новое. До нашей встречи на следующей неделе вы должны сохранять полный покой. Вы должны сообщить мужу, что все дела по дому обязан выполнять он, потому что вы получили указание отдыхать; а вам нужно просто наслаждаться природой, читать книги… или что там вам еще захочется. Встретиться с хорошими друзьями.

Побагровев, мадам Алмейда возопила: – Но Бернар не умеет готовить! Он не умеет ни стирать, ни гладить, Бернар абсолютно ничего не умеет!

Я пожал плечами. Бернар не интересовал меня ни в малейшей степени.

– Этого мы не можем знать, пока он не попробует, – сказал я со всей доброжелательностью, на какую был способен. – Я предлагаю всего лишь эксперимент, и каким бы ни оказался результат, его нельзя будет счесть плохим. Постарайтесь делать все как надо, а в следующий раз мы оценим, что получилось.

Мадам Алмейда еще несколько секунд не сводила с меня глаз. Казалось, она пытается оформить какую-то фразу, но не находит нужных слов, потому что мысль ускользает от нее. Я встал, показывая, что беседа окончена, и она машинально пошла за мной к двери.

– Со мной никогда не обходились подобным образом, доктор, – процедила она наконец, и я с трудом подавил улыбку.

– Мне кажется, перемена пойдет вам на пользу, мадам. Вы так не думаете?

Крепко вцепившись в сумку, будто я пытался ее отнять, мадам Алмейда кинула на меня еще один недоверчивый взгляд и короткими семенящими шажками покинула кабинет, в своей обтягивающей юбке.

Она ушла, и я подумал было, что насовсем. Хотя вряд ли. Ей необходимы свидетели ее мученичества, иначе к чему оно? И если она не сможет приходить сюда, чтобы излить свою злобу, то куда ей идти?

День завершился, мне оставалось только запереть лечебницу. И тут меня охватила паника. Пульс завибрировал в теле так, будто я – камертон в руке разбушевавшегося композитора, и если бы со мной много раз не случалось подобного раньше, я бы твердо решил, что умираю. Переходя из кабинета в приемную, я был вынужден делать паузы, присаживаться на стулья для пациентов, набирать в легкие воздух и тут же снова подниматься, потому что я был не в состоянии находиться в покое.

Ноги подо мной гудели, но в конце концов я убрал карту мадам Алмейды с сегодняшним незаконченным рисунком на место и ступил в начинавшийся вечер. На крышах домов все еще лежали тонкие, как бумага, кляксы снега, на влажной земле разрастались черные и зеленые пятна, легкие рвал ветер.

Постепенно испарина на коже высохла. Крепко обхватив рукой трость, я двигался по городу не в сторону места, где жил, а прочь от него, и когда я позволил себе понять, что делаю, я был всего в нескольких метрах от ее дома. Только бы краешком глаза ее увидеть, и мне станет лучше, я был в этом уверен. Увидеть, что она есть на свете.

Но Агаты я не увидел. Зато увидел худого мужчину с высокими залысинами, он сидел за обеденным столом и читал газету. Юлиан. Я вздрогнул от отвращения: что она в нем нашла? Зачем она живет с человеком, если это, очевидно, не приносит ей радости?

В этот момент он поднял взгляд от газеты. Затянувшееся мгновение я смотрел прямо в его белесые рыбьи глаза – вернее, просто голубые, по правде говоря, – потом оторвался от этого зрелища и поспешно ретировался, обуреваемый смесью унижения и ярости.