Значит, придется стрелять. Но если у него тут семья, да еще прибегут из домов соседи, устроят плач и стенания, то такой расстрел обозлит людей, а не мобилизует.

Я не знал, что делать, но понимал, что верное решение должно быть найдено, иначе у меня из этих людей получится не боеспособная часть, а пионерский отряд.

У нас не было подходящего помещения для содержания арестантов, и я оставил Кузьменко в саду под присмотром двух холмогоровских курсантов — спокойных, уверенных в себе ребят, которые приветствовали меня без глупого подобострастия, зато тепло и уважительно. На арестанта они смотрели с явным презрением. — слабак!

Я прошел вестибюль и наткнулся на Олега Мееровича — психиатр курил папироску в кресле. Увидев меня, он подошел с очень строгим лицом.

— Доброй ночи, Антон! — сказал он звенящим от напряжения голосом.

Я остановился, понимая, что сейчас последует продолжение. Майор тоже притормозил, с любопытством разглядывая забинтованную голову психиатра — позавчера на крыше доктора здорово поцарапало осколками мин.

— Скажите, любезнейший вождь, всех неприятных вам людишек мы будем отправлять в газенваген? Или сразу в Оку? Должен предупредить — сразу в Оку дешевле, а то бюджет на газовые камеры в этом году правительством еще не утвержден!

Меня ужасно коробил этот душный либеральный юмор, которым дед потчевал меня последние дни, но как заставить психиатра заткнуться, я не понимал. Не стрелять же в него, в самом деле? Хотя, признаю, бывали моменты, когда рука сама тянулась к помпе и, чтобы отменить это неверное движение, мне не раз и не два приходилось кусать губы, чтобы опомниться и остановиться.

— Соратник Антон, я вам нужен? — деликатно кашлянул майор, стараясь не смотреть на психиатра. Не хочет, стало быть, присутствовать при назревающей ссоре лидеров Движения.

Пришлось его разочаровать:

— Вы тоже понадобитесь, майор. Мы должны принять решение по добровольцу Кузьменко. И мне хотелось бы выслушать ваши соображения. Как и мнение соратника Ароновича.

Холмогоров насупился, услышав фамилию деда, и мне пришлось представить психиатра поподробнее, чтобы майор и думать забыл демонстрировать здесь свой дурацкий антисемитизм.

— Олег Аронович — комиссар Движения. Специальность — психиатр, может залечить даже разжижение мозга. А еще он очень принципиальный товарищ. Кстати, одинаково метко стреляет с двух рук.

— А-а-а, — промычал в ответ майор Холмогоров. Впрочем, руки доктору не подал.

Аронович бросил на майора презрительный взгляд, но промолчал.

— Соратник Антон! — начал доктор, нависая у меня над головой огромной тушей. — Как, стало быть, комиссар Движения я вам чисто по-нашему, по-комиссарски, советую — остановитесь! Расстрелы только ожесточают людей. Одно дело, когда вы уничтожаете врагов в бою, другое — когда ставите к стенке пленных. А теперь еще, судя по вашим полуночным крикам, и добровольцев навострились пулями воспитывать. Вы растеряете кредит доверия людей еще быстрее, чем получили его. Кстати, и получили вы этот кредит доверия по чистой случайности. Вы — типичный продукт телевизионных технологий, и, если про вас начнут распространять негативную, пугающую обывателя информацию, с вашим Движением будет покончено. Штыком и автоматом рай на земле не построишь!

— Вообще-то задача власти вовсе не в том, чтобы построить рай на земле, — возразил я. — У власти совсем иная цель — не допустить, чтобы жизнь на земле превратилась в ад.

Майор равнодушно выслушал нас обоих, а потом скривил в нехорошей усмешке рот и напустился на «гнилых либералов», которых «в свое время не придушили», и вот теперь из-за попустительства таких, как они, и распустилась в стране всякая подлая дрянь… Тут дед не выдержал и ответил ему, после чего они; тут же сцепились в словесной пикировке и очень быстро мне надоели.

На шум в холл вышла Юля Назаретян в белом больничном халате — накануне вечером я передал ей в подчинение сразу десять добровольцев, ухаживать за ранеными и детьми, и Юля с готовностью взялась за эту нелегкую работу.

Сейчас у нее было злое, раздраженное лицо.