У наиболее дальновидных современников это вызвало беспокойство. Так, государственный секретарь С. Е. Крыжановский в предоставленном им отзыве на Положение высказывался в том духе, что составителям проекта не помешало бы более взвешенно подойти «к редакции тех постановлений, которыми предусматривалось перенесение государем императором фактического осуществления своих священных и державных прав на уполномоченных им начальников, дабы предупредить всякую возможность… даже и малейших сомнений в незыблемом сохранении в лице государя императора всей полноты унаследованной им самодержавной власти». Чиновника волновало прежде всего «насколько удобно самое наименование… “верховный главнокомандующий”, как бы уравнивающее его достоинство с державным вождём». Внимательно анализируя создаваемое документом правовое поле, он задавался вопросом, не следует ли указать, что верховный главнокомандующий лишь представляет лицо государя, действуя от высочайшего имени во исполнение воли вождя армии».

Опасения Крыжановского могли и не оправдаться, если Верховным главнокомандующим стал бы сам император. И действительно, некоторые источники подтверждают существование у Николая II подобных намерений. Более того, вполне возможно, что пост Главковерха готовился специально «под него». Однако самые мрачные опасения Государственного секретаря оправдались. В беседе, состоявшейся в мае 1915 года с великим князем Андреем Владимировичем, генерал Ф. Ф. Палицын, в прошлом один из ближайших сотрудников Николая Николаевича, дал крайне негативную оценку факту его назначения Верховным главнокомандующим. Палицын не без оснований утверждал, что «нельзя из короны государя вырвать перья и раздавать их направо и налево. Один государь – “верховный”, никто не может быть им, кроме него»[188].

Назначение лица, не обличённого верховной самодержавной властью, руководителем «православного воинства» вносило сумятицу не только в умы верноподданных. В расстройство приходила вся система управления. По законам военного времени, руководство, в том числе чисто гражданское, прифронтовой полосой сосредотачивалось в руках армейского командования. А поскольку военной властью руководил не сам монарх, получалось как бы два «равноправных» правительства. Одно, общеимперское, руководило тылом. В прифронтовых же областях, к которым после Великого отступления 1915 года причислялась чуть ли не половина Европейской России, кабинет министров, по определению М. В. Родзянко, не смел «ни шагу сделать»[189].

Получив в свои руки колоссальную власть, Ставка превратилась в политический центр с немалым самостоятельным весом. На пользу России это не шло. Так, активность ставки осложнила и без того запутанные национальные отношения в стране. Один из современников, помощник Управляющего Делами Совета Министров А. Н. Яхонтов, к примеру, одной из самых фатальных для российской государственности мер назвал создание с одобрения Николая Николаевича польских легионов, а вслед за тем – армянских, латышских и прочих национальных формирований[190]. Совет министров как мог противился инициативе военных, но был бессилен. Без согласия кабинета министров во внутренние области были выселены немцы-колонисты, совершены другие непродуманные шаги[191].

Неумелая пропаганда, ведущаяся Главковерхом и от его имени, очень скоро серьёзно повлияла на восприятие войны обществом. Прежде верховная власть целью участия России в войне провозглашала защиту братьев-славян и чести Отечества. Это встречало понимание даже у классов, наиболее глубоко воспринявших революционные идеи. Однако с началом боевых действий в воззваниях Верховного главнокомандующего начали звучать уже «активные», а не сугубо оборонительные лозунги. Теперь целью войны провозглашалось «собирание» славянских земель «под скипетром русского царя». Хотя это полностью отвечало вожделениям русской либеральной буржуазии, стремившейся к расширению рынков сбыта, обществом в целом захватнические цели приняты не были.

Некоторые современники, к примеру, бывший министр просвещения П. Н. Игнатьев, оценивали обстановку в стране как полную «разруху власти». Другой очевидец той эпохи, известный специалист в области государственного права Б. Э. Нольде, говорил о ситуации 1915 года как о «первой трещине исторического русского государства»[192]. Вероятно, эти обстоятельства, а не только неудачи на фронте, тоже сыграли свою роль в принятии Николаем II решения о взятии обязанностей Верховного главнокомандующего на себя. Это в какой-то мере консолидировало гражданскую и военную власть. Но и позже конфликт между правительством и Ставкой сохранял известное «двоевластие»[193]. Кроме того, как замечали некоторые современники, такие как министр иностранных дел С. Д. Сазонов, отъезд царя в действующую армию способствовал разложению правительства[194].

Создавшееся положение, опасное для страны, оказывалось, тем не менее, на руку оппозиции. Она очень быстро нашла общий язык с некоторыми военными, недовольными тупостью и неповоротливостью существовавшей власти. В обход кабинета министров земские и городские союзы, ставшие оплотом оппозиции, получали от Ставки фантастические заказы с многомиллионными авансами. Чем сложнее становилось положение в стране, тем настойчивее некоторые военачальники рекомендовали царю пойти на сотрудничество с Думой. Небезызвестно также, что отдельные военные ближе к развязке драмы стали задумываться о перевороте и даже помышлять о цареубийстве. В этом они имели сочувствие не только либералов, но и дипломатов «стран-союзниц»[195]. Не имея доминирующего влияния на кабинет министров, оппозиция, по сути, получала своё «правительство общественного доверия». В стране складывался политический центр, способный сыграть важную роль в перераспределении власти.

Политическую борьбу в верхах в этот период 1915–1916 гг. прежде объясняли в рамках концепции «двух заговоров»[196]. Один заговор «чёрных сил» был, якобы, направлен на сепаратный мир. Его корни искали в семье Императора и его ближайшем окружении. Своим рождением миф о «заговоре тёмных сил» обязан, в первую голову, сознательной дезинформации общества со стороны Прогрессивного блока[197]. Другой заговор видели в деятельности либералов. В свете сказанного нельзя не отметить, что наибольшее упорство в достижении своих целей проявляла именно вторая, либеральная группировка господствовавшей элиты.

Упорство и слаженность, с какой представители различных оппозиционных партий и организаций наносили удары по верховной власти уже в те годы, заставило поставить вопрос о дирижерской руке, стоявшей за кулисой и направлявшей в единое русло действия оппозиционных царизму разрозненных сил. Сперва в черносотенной, а позже и в исследовательской литературе был поставлен вопрос о роли в подрывной деятельности против царизма масонов. Особенно большой интерес к этой проблематике возник после того, как Милюков намекнул, что деятельность Временного правительства контролировалась группой его членов во главе с Керенским, состоявших между собой в масонских связях[198]. Откровения столпа российского либерализма, непосредственного участника событий, вызвали саму живую реакцию. В 70–80-е гг. в СССР вышло несколько исследований, по-разному освещавших масонский вопрос в истории русской революции[199]. Отголоски этой дискуссии можно найти и в современной отечественной историографии, но её острота после ухода из жизни главных идейных противников спала[200]. На место полемическим, часто малодоказательным работам пришли исследования, в которых масонская проблематика получила взвешенное академическое освещение[201]. Итогом дискуссий прошлых лет и современных исследований можно считать введение в научный оборот колоссального фактического материала, рисующую реальную, а не вымышленную роль масонов в революции 1917 года и подготовке крушения самодержавия. Сегодня не только противники масонства[202], но и поборники его идей не считают необходимым скрывать, что роль эта была чрезвычайно высокой[203].

С конца 1916 года либеральная оппозиция начинает вести себя особенно агрессивно. Развёртывание заключительного этапа компании по дискредитации правящего Императора послужила речь П. Н. Милюкова. По решению ЦК партии народной свободы она была приурочена к открытию V сессии IV Государственной Думы. В ней лидер кадетов сформулировал несколько обвинений в адрес правительства, и даже царицы[204]. «Что это, – рефреном вопрошал он после каждого из них, – тупость или измена?»[205]. Позже один из лидеров оппозиции, П. Б. Струве, в беседе с философом А. И. Ильиным вынужден был признать, что у Милюкова «не было решительно никаких данных для подобного рода обвинений». Как указывал Струве, ЦК партии кадетов полагал целесообразным в борьбе с Троном использовать «прямую политическую инсинуацию»[206]. Сама эта оскорбительная формула «глупость или измена» не была «изобретением» лидера кадетов. В таком виде она родилась на тайных сходах Прогрессивного блока[207]. По сути, речь шла о «компромиссе» между радикалами, жаждущими «последнего штурма власти», и умеренными кругами блока, считавшими прямое обвинение царя в измене в условиях войны чрезмерным[208].

Фактически компромисс оказался на руку радикалам. Речь Милюкова стала сигналом к выступлению всех оппозиционных сил, неслучайно современники называли её «штормовым сигналом революции»[209]. Впрочем, звучали и более прозаические оценки – черносотенная газета «Русское знамя» назвала думское большинство людьми, ведущими «себя как стадо ослов и баранов»[210]. Впрочем, и такие оценки передают дух эпохи, где всё меньше оставалось места для парламентских выражений и, очевидно, аналогичных средств политической борьбы. Активизация думской оппозиции совпала с нарастанием народного гнева. Поэтому время с осени 1916 по весну 1917 года можно условно считать скрытым периодом революции. В эти месяцы в России, по образному сравнению американского историка А. Рабиновича, начались скачки, ставки на которых делались на дворцовый переворот либо на революцию снизу[211].

Столкнувшись с сильной оппозицией, царь не смог ничего переменить в своих взаимоотношениях с ней. Ничего он не смог противопоставить и всё возраставшему влиянию со стороны ближайшего окружения, чьё господство нашло своё наиболее уродливое проявление в «распутинщине». По мнению некоторых историков «распутинщина» означала высшую степень самоизоляции верховной власти. Фактически она отражала разрыв даже с традиционной камарильей. Уже само по себе это означало предельно критическое состояние самодержавия, ибо только такое состояние могло заставить камарилью пойти на конфликт[212].

В результате всё поведение Николая II в годы войны отличалось удивительной непоследовательностью. То он под влиянием царицы и Распутина назначал крайне непопулярных в либеральных кругах чиновников, то вновь шёл на встречу «общественности». Первым министром, назначение которого исходило от Распутина, можно считать обер-прокурора святейшего Синода В. К. Саблера. Затем последовали такие ключевые для правительства фигуры, как генерал Д. Шуваев, Б. Штюрмер и другие. Что же касается лиц, близких к Прогрессивному блоку, то их так же немало побывало на министерских постах за годы войны. Это и Протопопов, и Поливанов, и Самарин, и некоторые другие деятели. Следствием колебаний Николая II стала министерская чехарда, добивавшая остатки эффективного управления. Помноженная на постоянные конфликты кабинета и ставки, неустойчивость положения даже ключевых министров окончательно превращала правительство в «кувырк коллегию», как иронично отзывались о нём современники. Финальным же актом, подорвавшим остатки государственного авторитета, стало убийство Распутина и особенно неспособность царя покарать убийц[213]. Низами расправа над царским любимцем была встречена совершенно иначе, чем «образованным обществом». По существу, это был символический акт, означавший, что мирные способы политической борьбы исчерпаны, что теперь пришло время насилия.

В таком вот состоянии поражённое «вирусами» и «паразитами» Российское государство и подошло в 1917 году к периоду суровых испытаний. Ослабленная внутренним разложением и разрывом с нацией государственная машина не могла адекватно реагировать на ситуацию в стране. А события, когда революция из скрытой фазы перешла в открытую, разворачивались буквально с калейдоскопической быстротой. И если первоначально они хоть как-то и могли быть втиснуты в логику заговора или голодного бунта, то очень быстро происходит их перерастание в нечто совершенно иное. Дальнейшее развитие российской государственности шло под диктовку жёстких закономерностей революционных ритмов. И первым актом начавшейся драмы закономерно должно было стать решение главного, по определению В. И. Ленина, вопроса всякой революции – вопроса о власти[214].

Возможные механизмы развития смуты были вполне очевидны. Ещё в ноябре князем Д. П. Голицыным Николаю II была передана аналитическая записка. Она была составлена в кружке правых деятелей, объединявшихся вокруг члена Госсовета А. М. Римского-Корсакова. В записке содержался наиболее вероятный сценарий будущих событий в случае, если государь пойдёт на уступки либеральным элементам. Её авторы уверяли Императора, что «элементы эти столь слабы, столь разрознены» и «столь бездарны», что их нахождение у власти будет крайне недолгим. Слабость либералов составителям доклада виделась в отсутствии у них социальной базы в России. Отсюда проистекала крикливость либералов, их стремление играть на чужом, «демократическом» поле. Не обольщались авторы доклада и на счёт союзников монархии из правых партий.

Их прогноз был категоричен: установление либерального правления «сопровождалось бы, прежде всего, конечно, полным и окончательным разгромом партий правых и постепенным поглощением партий промежуточных: центра, либеральных консерваторов, октябристов и прогрессистов, партией кадетов, которая поначалу и получила бы решающее значение. Но и кадетам грозила бы та же участь». Аналитики из кружка Корсакова предсказывали неминуемое торжество революционных партий, представленных в Думе. Но и оно было бы непрочным, и настала бы пора левых радикалов, «а затем… Затем выступила бы революционная толпа, коммуна, гибель династии, погромы имущественных классов и, наконец, мужик-разбойник»[215]. Тем самым записка прогнозировала все стадии развития русской государственности фактически до рубежа 1920– 1930-х годов.

В полном соответствии с предостережениями правых крушение прежней власти началось с принципиальной уступки Николая II. Он пошёл на удовлетворение главной претензии радикалов и дал согласие на «ответственное министерство». По настоянию генералов Рузского и Алексеева самодержец соглашался подписать манифест о его создании во главе с Председателем Думы Родзянко. Царское решение об этом было получено в ночь с 1 на 2 марта 1917 года, но уже ранним утром 2 марта думцы отклонили царские уступки. Теперь их требование звучало ультимативно: немедленное отречение. Открыто требовали отречения и высшие чины армии. В тот же день, 2 марта, Николай II уступил нажиму и подписал акт об отречении в пользу своего брата Михаила[216]. На следующий день, 3 марта, Михаил также не без давления на него, престол принять отказался.

Имея сведения об отречении Николая, лидер Думы Родзянко затягивал с его обнародованием для того, чтобы сообщение о двух отречениях появилось одновременно. Такая тактика, как и боялись более осторожные политики, типа генерала Алексеева, привела именно к тому результату, к которому только и могла привести. Это двойное отречение означало и было воспринято как крушение династии и невозможность её реставрации[217]. Можно говорить, что на этом революция как событие завершилась. Но процесс стабилизации государственной системы, наоборот, не только не был окончен, он ещё только-только намечался.

И первое, с чем пришлось столкнуться новым властям, была проблема их легитимности. Вместе с тем далеко не все участники событий отдавали себе отчёт в важности её скорейшего разрешения. Разрыв преемственности между прежним и новым правлением не казался для них чем-то экстремальным. Скорей даже наоборот – для правосознания многих представителей российской политической элиты он считался чем-то вполне закономерным. К примеру, видный правовед-адвокат, кадет и масон, В. А. Маклаков по этому поводу писал: «Разумею революцию как крушение существующей власти, создание на её месте новой, преемственно с нею не связанной, созданной якобы непосредственной волей народа, а не только радикальную перемену «политики» в существующем строе, вызванную давлением населения»[218].

Вместе с тем от того, является ли новая власть легитимной, зависело многое, в том числе её восприятие населением и устойчивость. События февраля – марта 1917 года разворачивались так, что преемственность, а следовательно, и законность новой власти оказались под большим сомнением. Очень скоро это скажется на всём развитии революции. Заговорщикам не удалось обставить дело так, чтобы переход власти в руки новых политических сил не выглядел беззаконием. С точки зрения юридических норм Империи, сам факт отречения не мог восприниматься иначе, как святотатство, поскольку монарх провозглашался помазанником Божием и власть его была безусловна и священна, что и было закреплено в § 57 пятой главы Свода Основных государственных законов Российской империи (далее – СОГЗРИ).