Очерк 4. Контуры кризиса властного начала

Каркас российской государственности, отстроенный в первое десятилетие XX века, начал давать серьёзную трещину уже в годы Первой мировой или, как её называли современники, империалистической войны. Даже в благополучном для властей 1914 году пытливый наблюдатель мог встретить немало симптомов грядущих потрясений. В первую очередь следует осмыслить комплекс явлений, на которые в своём исследовании обратил внимание немецкий историк Я. Хубертус. В качестве отправной точки своего исследования он взял возникающее в каждом воюющем государстве обострённое чувство патриотизма. В этом методологическом ключе он и подошёл к анализу настроений в российском обществе в период столкновения между нашими странами. Собранные им материалы показали, что всплеск патриотических настроений в 1914 году, охвативший даже питерских рабочих, был связан не с именем царя и не с отождествляемой с ним государственной властью[172]. Напротив, патриотизм военного времени был связан с ростом народного самосознания. Официальное же государство продолжало вызывать противоречивые чувства. В народном восприятии оно подчас представлялось как нечто чуждое, чуть ли не «немецкое», но, во всяком случае, мешающее нации распрямиться и даже победить[173].

Такое положение дел могло предвещать только одно – окончательный разрыв полуреального, «полусакрального» единения государства и нации, о котором пишет в своих работах П. В. Булдаков, анализирующий кризис традиционного российского имперства[174]. Суть этого единения заключалась в вере народа в справедливость государства, способного, если нужно, помочь обездоленным и покарать виноватых. В отличие от западного общества эта вера зиждилась не на силе закона, а, образно говоря, на сыновней почтительности подданных к верховной власти. Любая трещина в доверии народа к государству могла обернуться большой бедой. Конторы грядущих потрясений обозначились уже летом 1914 года, как раз на волне роста патриотизма, что для других стран (той же Германии) просто немыслимо и уже само по себе многое говорит о состоянии тогдашнего российского общества.

Детонатором локальных пока ещё конфликтов послужили молодые люди, прежде всего из «низших слоёв городского населения» и крестьян, призванные с оружием в руках «защищать Отечество». Уже первые дни мобилизации, часто добровольной, сопровождались буквально шквалом погромов и бунтарских выступлений. Они были отмечены в Петербургской, Вятской, Самарской, Саратовской, Уфимской, Енисейской, Томской – всего в 43-х губерниях России[175].

Власти готовы были списать происходившее на счёт «пьяных погромов». И доля истины в этом присутствовала. Но прояснить действительную подоплёку вспышки бунтарства лета 1914 года невозможно, не счистив с хроники событий «водочные этикетки»[176]. И тогда получается, что за всплесками недовольства (их причиной в те недели чаще всего становились бестолковая организация призыва и хамское отношение властей к призывникам), а то и за внешне совсем беспричинными проявлениями заурядного молодого ухарства и стояли явления гораздо более глубокого плана[177].

Ключом к пониманию важности происходивших в первые дни после начала войны изменений для судеб Российского государства является анализ погромных выступлений, предпринимавшийся по горячим следам Министерством внутренних дел. В те дни Министерство внутренних дел в своих сводках отмечало, что волнения среди призывников возникали «главным образом на почве предшествовавших войне настроений»[178]. А если вспомнить, что предшествовало войне, то можно назвать и революцию 1905 года, и месть общинников выделившимся по столыпинской земельной реформе хуторянам и отрубникам, и дошедшие до баррикад в столице волнения рабочих и многие другие процессы и явления, носившие не только социальный, но и культурогенный, ценностный характер[179].

Но проявились и новые черты в надвигавшейся катастрофе. Нараставший в предшествующий период отечественной истории разрыв между обществом и государством теперь отчетливо проявился внутри самого государства. Сбои наметились в механизме, отвечающем как раз за стабильность всего здания – в армии. Для политического уклада Империи это носило непоправимый характер. Требовалось, чтобы рухнула, или даже всего лишь пошатнулась, эта первая, опорная костяшка домино. А уже потом, как отмечает русский социолог П. Сорокин, «вирус дезинтеграции» «быстро распространяется всюду, заражая все институты власти»[180].

Ситуация дополнялась тем немаловажным обстоятельством, что вера населения пошатнулась, по сути, лишь к существовавшему в тот момент государству, точнее – государственному устройству. Надежды на лучшее население вновь связывало с установлением «справедливого правления». Существующая самодержавная власть таковой уже не воспринималась. В сознании общества происходит любопытное явление – самодержавие, отождествлённое с конкретным плохим царём, на уровне массовой психологии как бы отделялось от понятия «государства», «государственности». Попытки свалить самодержавие массы переставали воспринимать как действия, направленные на подрыв государства. Перед фактическим падением трона происходит его нравственная и психологическая изоляция.

Стремясь «залатать» прорехи в отношении с обществом, а заодно решить насущные экономические потребности, царизм пошёл на серьёзные перемены в органах общественной регуляции. Однако под «обществом» правящая верхушка понимала близкие к себе по духу привилегированные классы. Все реверансы власти, которые были призваны обеспечить в стране подобие «общественного согласия», были сделаны с учётом именно их интересов. В этом русле следует, прежде всего, назвать создание четырёх Особых совещаний: по обороне, топливу, продовольствию и транспорту. Их возникновение относится к 1915 году, на тот же период приходятся и некоторые перестановки в Кабинете министров. Ряд произошедших тогда назначений было произведено с очевидным намерением разрядить напряжённость между правительством и Думой[181].

В арсенал средств, при помощи которых царизм пытался преодолеть наметившийся в верхах раскол, вошло и принятие отдельных нормативных актов, направленных на создание в стране государственно-монополистического регулирования. Зачинателям этой политической линии не без оснований казалось, что предлагаемые ими меры должны укрепить власть. Но практический результат оказался совсем иным. Дело в том, что госкапитализм в годы Первой мировой войны для России означал совсем не то же самое, что для государств Европы того времени. До войны в них поддерживалась видимость, что политическая власть никак не связана с экономическим могуществом и осуществляется во имя общего блага. Переход же к системе ГМК в годы войны сопровождался в европейских государствах откровенным слиянием рычагов экономического и политического влияния, концентрацией в одних руках всей полноты экономической и политической власти. Совсем иначе до войны складывалась обстановка в России. Здесь, по крайней мере формально, верховная власть во всех областях была едина. Привлечение в условиях военного времени к государственному регулированию общественности, тем самым, означало не концентрацию власти, а, наоборот, серьёзную уступку, граничащую с её расползанием.

Собственно говоря, именно таким образом, как уступку, истолковала мероприятия властей и радикальная буржуазия, давно не скрывавшая своих далеко идущих претензий. Более того, либеральные круги не приняли протянутой им руки. Примирительный жест самодержца был истолкован ими как проявление слабости. Проникновение либеральных сил в администрацию военного времени прагматично объяснялось самой оппозицией потребностью создания плацдарма для грядущего переворота. Усилия же в области обороны оправдывались необходимостью предварительной победы над «врагом внешним», с тем, чтобы в нужный момент развязать руки для борьбы с «врагом внутренним», под которым и подразумевался существовавший в России государственный уклад[182].

Либеральные круги не только начали работать с новыми государственными органами, но и стали создавать свои параллельные структуры. Среди них следует назвать Военно-промышленные комитеты (ВПК), Союз земств и городов (Земгор), различного рода благотворительные объединения, прочие организации. Их штабом, своеобразным парламентом в парламенте и одновременно легальным «теневым кабинетом» становится Прогрессивный блок. Деятельность по созданию общественных организаций, их общенациональных объединений велась под предлогом помощи государству в деле обороны. Но на практике экономический эффект от этой помощи был минимален. Так, Земгор сумел выполнить предоставленные ему военные заказы лишь на 60 %. Из 4,7 тыс. полевых кухонь он поставил лишь 1,1 тыс., проволоки требовалось 610 тыс. пудов, от Земгора было получено 70 тыс. – и так практически по всей номенклатуре сделанных Земгору государственных заказов[183]. Взяв на себя снабжение топливом и продовольствием, общественные организации превращались в рассадники бюрократизма и спекуляции. Имена Лесмана, инженера Грунвальда и других общественных деятелей стали символом нечистоплотных махинаций с ценами и государственными кредитами[184]. Чем дальше, тем очевиднее становилось, что фактическим предназначением всех этих «общественных организаций» была борьба не за победу в войне, а за власть.

В этой связи особое внимание либеральные круги уделяли формированию собственной вооружённой опоры. Ещё в 1915 году Земгор добился разрешения организовывать особые дружины за счёт казны из лиц, подлежащих призыву в действующую армию. Понятно, что на практике эти дружины превратились в отстойники, где отсиживалась «золотая молодёжь», не желавшая проливать кровь на фронте. Но в случае политических изменений в стране «земгусары», как не без иронии называли ополченцев из земгоровских дружин, могли сыграть и вполне конкретную политическую роль. Впрочем, реальной силой, способной решить вопрос о власти в ту или иную строну, была, конечно, армия. Привлечение её на свою сторону стало особой заботой оппозиции.

Проникновение либеральных настроений в армии подпитывалось не только неспособностью, сильно преувеличенной самими же либералами, царизма вести победоносную войну. Ослаблению здания российской государственности в годы войны способствовала и неизбежная для любой воюющей державы напряженность между военной и гражданской администрацией. Тылу казалось, что фронт изымает для себя слишком многое, а фронту – что усилия тыла не достаточны для победы. И у либералов из Думы, и у военных оказывался общий противник внутри страны – правительство. Но неполадки в системе взаимоотношений фронта и тыла часто были вызваны и неумелым руководством со стороны верховной власти. Накануне войны и уже в ходе неё самодержавием и на этом участке было допущено несколько ошибок, которые вполне заслуживают названия роковых.

Не последней в их ряду стоит назначение на пост Верховного главнокомандующего великого князя Николая Николаевича. И дело вовсе не в личных качествах этого человека, которого в армейских кругах наградили прозвищем «лукавый»[185]. Согласно российской традиции и народному миропониманию, Верховным главнокомандующим являлся сам царь. Это положение закреплялось и конституционными основами Империи. В § 14 Свода Основных государственных законов император провозглашался «державным вождём российской армии и флота». Там же было записано, что ему принадлежит верховное начальствование над всеми вооружёнными силами России[186]. Вероятно, именно все эти обстоятельства учитывались Николаем II, когда 4 февраля 1903 года на случай войны на западных границах империи особым рескриптом именно себя он назначил Верховным главнокомандующим[187].

Возможность правового казуса возникла несколько позже, почти непосредственно перед началом большой войны. И связана она была с разработкой Положения о полевом управлении войск в военное время. Появление этого документа диктовалась необходимостью обобщить новшества в военной науке и системе руководства армией, и 16 июля 1914 года оно было одобрено императором. Однако отдельные пункты Положения вместо того, чтобы укрепить систему управления вооружёнными силами, в скором времени стали почвой для своего рода «раздвоения» верховной военной власти. Причиной тому послужили те поистине «царские» полномочия, которыми разработчики документа наделяли руководителя армии, при этом, однако, нигде не оговаривая, что стать им может исключительно действующий монарх.