— Я почувствовала. У меня есть сердце, Жозеф.
Графиня де Монтрей умела любить всем сердцем, так, как любила своего мужа, погибшего двадцать семь лет назад, но, когда нужно было, она умела так же сильно ненавидеть. Что-то екнуло нее в душе, когда она смотрела на эту девку, любовницу ее сына, и она интуитивно поняла, что слухи об ее доносе правдивы. И, едва Антуанетта это поняла, она возненавидела Адель так, как только могла, и чувство это было десятикратно усилено жестоким материнским эгоизмом, ибо она подсознательно считала, что одна имеет право на своего сына и ни за что не отдаст ни капли его души в недостойные, неподходящие руки.
Адель была именно недостойна. И если бы Антуанетта была мстительна, ненависть графини дорого обошлась бы мадемуазель Эрио.
Но Антуанетта не умела мстить. Она затаила все свои чувства, скрыла их даже от Жозефа, и, невольно вспоминая о Мари, произнесла:
— Ах, эти бедные д"Альбоны… Как тяжело им сейчас приходится, ведь столько всего случилось скверного. И это тем более трудно сознавать, когда думаешь, что они, пожалуй, — наши единственные друзья.
— Нас вообще все меньше остается на свете, а во Франции и подавно, — мрачно заметил барон, имея в виду всё аристократическое сословие.
Графиня де Монтрей с болью в голосе добавила:
— И, подумать только, у меня до сих пор нет внуков! Можно ли так рисковать?! Каким легкомысленным был Эдуард, и как мало настаивала я! Мне надо было надоедать ему день и ночь, но добиться, чтоб он женился на милой Мари хотя бы из желания от меня отвязаться.
Барон осторожно возразил:
— Почему вы так прикипели к этой девушке? Она такая хрупкая и болезненная от рождения. Мне кажется…
— О, дорогой кузен, неужели вы думаете, что Эдуард женился бы на краснощекой крепкой девице? — с невольной улыбкой сказала Антуанетта. — Он даже не взглянул бы в ее сторону. Я благодарю Бога за то, что Мари удалось хоть немного его заинтересовать.
Да и вообще, эту девушку я знаю с самого рождения. Я полагаю, что если к ней относиться с уважением, предупредительно и ласково, она всегда будет здорова. Впрочем, что теперь говорить? — Она протянула Жозефу руку: — Пойдемте, кузен. Нужно посетить господина Паскье[12] — его расположение может нам очень пригодиться.
Барон Паскье мало чем помог. 1 марта 1835 года, в день святого Обена, перед Палатой пэров, заседающих в Люксембургском дворце, предстала первая группа роялистских заговорщиков. Среди девятнадцати подсудимых были Эдуард де Монтрей и Морис д"Альбон. Публика, до предела заполнившая зал, выражала сочувствие роялистам, многие из которых, будто по насмешке судьбы, были молоды и хороши собой. Они говорили мало. Некоторые вообще отказались отвечать на вопросы, ссылаясь на клятву, которую давали, ввязываясь в заговор. Среди таких отказавшихся оказались граф де Монтрей и виконт д"Альбон. Генеральный прокурор Фран-Карре, выступивший на седьмой день процесса, обратил это молчание себе на пользу и в яркой громогласной речи объявил подсудимых опаснейшими врагами существующего строя, способными создавать и объединять большие группы людей, подготавливать перевороты и восстания, подстрекать к насилию и вести за собой других. Он потребовал для всех самого строгого приговора — каторги.
Мать Эдуарда и прочие родственники подсудимых сидели в первых рядах. Речь прокурора графине удалось выдержать с достоинством. С ней не случилось ни нервного срыва, ни истерики, никто не видел даже ее бледности, ибо графиня не поднимала вуаль. Но молодая виконтесса д"Альбон, которая была на седьмом месяце беременности, во время выступления прокурора потеряла сознание. Ее вынесли из зала, что очень растрогало публику. Присутствующие встретили окончание речи Фран-Карре протестующими возгласами и свистом. Заседание было прервано до следующего дня.
На другое утро в Палату пэров невозможно было пробиться. Должны были выступать защитники, самые лучшие парижские адвокаты, нанятые родственниками обвиняемых. Защитники выступали, и весьма успешно, но когда президент Палаты Паскье предоставил слово знаменитому Дюпону де Буссаку, адвокату Эдуарда де Монтрея, Дюпон поднялся и заявил:
— По соглашению с моим клиентом я отказываюсь защищать его.
В обстановке замешательства адвокат сел на свое место.
Тогда Паскье обратился к Эдуарду и спросил, не хочет ли он что-либо разъяснить.
— Ничего, господин президент, абсолютно ничего.