ГЛАВА XIII

На следующий день многие из нас решили пренебречь предупреждением Боссюэ и отправиться в Эль-Милию, поскольку работы все равно были прекращены.

Теренс поехал вместе со мной. В городе я постарался отделаться от него, условившись встретиться в полдень. Мне захотелось пройтись по улицам и посмотреть, что же, в самом деле, происходит.

В тот день отмечался один из главных мусульманских праздников. В такие дни арабы обычно надевают лучшие платья и предаются всевозможным удовольствиям. После месячного поста и воздержания они стараются наверстать упущенное. В такое время все девять арабских кафе на главной улице Эль-Милии бывают переполнены. Слегка осоловевшие от обжорства арабы сидят здесь с утра до вечера и непрерывно щелкают пальцами, подзывая официантов с маленькими чашечками кофе. Но сегодня все эти заведения были закрыты, за исключением кафе Эль-Хаджи, инвалида второй мировой войны, имевшего множество орденов. Араб по национальности, Эль-Хаджи ценой обеих ног приобрел условный статус французского гражданина. Когда я проходил мимо его заведения, он стоял на костылях у входа, наблюдая, как официанты справляются с большим наплывом клиентов. Публики было много, однако она почти целиком состояла из европейцев. Кроме Хаджи, в кафе было только трое арабов — ими исчерпывалась вся паства новообращенных, какой пока мог похвастаться проповедник мистер Фултон. Эти молодые люди, одетые так, словно они собрались играть в бейсбол, перестали быть мусульманами, не соблюдали пост, и потому праздник не имел для них особого значения. Очевидно, в качестве меры предосторожности жалюзи были опущены не только у арабских кафе, но и у большинства европейских магазинов.

Я знал в лицо почти всех жителей Эль-Милии, но люди, которых я встречал сегодня на улицах, были в большинстве случаев мне незнакомы. Я подумал, что они, как и я, приехали сюда из любопытства.

У бармена в кафе «Спорт» я купил газету и присел к столику на открытом воздухе. Сегодня даже мальчишки не продавали газеты, и, против обыкновения, ни один гном не хватал меня за ноги и не принимался чистить мои ботинки. Если не считать того зловещего факта, что арабы явно скрывались по своим домам, город выглядел, как всегда, довольно оживленным. Блестели заново побеленные арабские дома, главная улица пестрела новыми рекламными объявлениями. Полуголые красавицы, выставляя свои прелести на плакатах с рекламой простынь, нейлоновых чулок и пива, улыбались толпам посетителей, пожиравшим за столиками груды креветок. Напротив, над аптекой, шестиметровая леди Четтерли бросалась в объятия своего егеря, смахивающего на этруска, хотя на нем и было какое-то подобие ковбойского костюма. Этот плакат напомнил мне о затее Мэри Хартни.

Газета «Эклерёр» уделила много места предстоящим похоронам бывшего гангстера Жозефа, которого отправляли в могилу с погребальными почестями, словно феодального князька. За катафалком должно было следовать около ста пятидесяти машин. Назывались имена некоторых наиболее известных лиц, которые намеревались приехать на похороны из Алжира, Орана, Бужи, Блиды, и список этот читался как «Готский альманах» уголовного мира: Экспозито (Брошенный), Скадуто (Конченый), Галероне (Старый каторжанин); это была аристократия той части итальянского народа, что прозябала в нищете и преступлениях и с какой- то злобной гордостью продолжала носить фамилии и прозвища, запечатлевшие жалкую и никчемную жизнь их предков. Конечно, все эти брошенные, конченые и старые каторжане будут присутствовать на похоронах, и унаследованная ими обида на общество сольется с беззубой злобой колонистов, вожаки которых тоже перечислялись в газете по фамилиям.

Газета напечатала порядок проведения церемонии. Участники похорон собирались в доме Жозефа к десяти часам утра, а в десять тридцать начинался «кас-крут». Так назывался завезенный французами в Алжир обычай плотно закусывать утром или в полдень. В сельских местностях «кас-крут» просто превратился в дополнительную трапезу, сверх завтрака, обеда и ужина. Люди вставали, подходили к огромным окорокам, с безразличным видом отрывали руками или отрезали ножами, лезвия которых выскакивали из ручек при нажатии кнопки, куски мяса и торопливо жевали, запивая мутным, похожим на чернила вином прошлогоднего урожая. Мрачно прожевав мясо и притворно всплакнув, как требовало приличие, они направлялись, отрыгивая, в уборную, чтобы привести себя в порядок. На остатки мяса набрасывались женщины — добровольные плакальщицы, соблазненные даровой едой. В двенадцать часов бренные останки Жозефа в серебристом гробу, выложенном стеганой подкладкой, должны были доставить из дому на кладбище, расположенное на холме. Здесь священник пробормочет несколько приличествующих данному случаю латинских фраз, после чего Жозефа упрячут в похожее на ящик комода хранилище в стене кладбища. Потом все снова рассядутся по машинам и вернутся в дом Жозефа на поминки. Мне и раньше приходилось участвовать в подобных церемониях, хотя и не на столь высоком уровне, как похороны гангстера.

Я взглянул на часы. Одиннадцать. Сейчас участники похорон собираются в доме Жозефа.

Мэри Хартни, очевидно, направляется с группой отобранных ею, пока еще бесплодных молодых женщин, снявших чадру, на ранний сеанс «Любовника леди Четтерли». Одиннадцать часов… За много километров отсюда Латур, наверно, заканчивает сейчас восстановление моста, если, конечно, ему ничто не помешало. В этот час в умиротворенных районах уцелевшие люди приходят в себя и принимаются жарить баранов, зарезанных ради

праздника, а летчики, завидев издалека дым костров, лихо пикируют и обстреливают их с бреющего полета.

Я встал и направился в арабскую часть города. Мне пришлось пройти метров двести, прежде чем удалось свернуть в сторону. Солдаты возводили на боковых улочках заграждения. Все было так же, как и в Либревиле, не хватало только полицейских собак. Мне хотелось поздравить Кобтана с праздником, но я никогда не ходил к нему этим путем и вскоре заблудился. На улицах толпились арабы — мужчины, женщины, дети, словно происходило какое-то массовое переселение. Они тащили постельные принадлежности, стулья и жестяные сундучки, в которых обычно держали свои пожитки. У женщин из-под белых джеллаба торчали огромные узлы — они казались чудовищно раздувшимися животами; истошно кудахтали куры, подхваченные за крылья, хрипели полузадушенные псы, которых тащили на веревке. Под ногами у взрослых вертелись ребятишки, нагруженные своими жалкими сокровищами, — на них натыкались и наступали. Я с трудом пробивался сквозь этот человеческий поток, который стремился все в одном направлении по узкой извилистой улице, будоража застоявшуюся вонь. Иногда толпа натыкалась на выступающие углы домов, и тогда в людской реке возникали водовороты, слышались крики и визгливые, гортанные проклятия.

Я сообразил, где нахожусь, лишь оказавшись рядом с мечетью, у дверей которой собралась огромная толпа. К толпе обращался имам, стоявший на пороге мечети. Мужчины, видимо, пытались войти в мечеть вместе с женщинами и детьми, но имам не позволял. Это был пожилой человек с тоненьким голосом и старушечьим лицом. В молодости, в дни, когда еще был распространен этот обычай, он, побуждаемый благочестием, кастрировал самого себя или упросил кого-то сделать ему эту операцию. Кобтан утверждал, что имам — самый образованный человек в Алжире, а это значило, что он наизусть знает коран, «Традиции» и «Комментарии». Мусульмане Эль-Милии относились к нему с благоговением, и он без труда остановил их у дверей мечети, похожей на выбеленный склад. На все просьбы из толпы имам отвечал «нет» своим тоненьким и бесстрастным голосом — голосом одного из тех старинных граммофонов, что все еще продавались на рынке Эль-Милии.

Толпа просочилась в дом, где жил Кобтан, заполнила темную лестницу и неосвещенные скользкие площадки. С трудом протиснувшись сквозь толпу, я добрался до комнаты Кобтана. Он сразу открыл дверь, но, впустив меня, тут же закрыл ее на цепочку. Мы кое-как пробрались в загроможденную мебелью комнату. В этом помещении с его обстановкой, дышавшей прямо-таки викторианской невозмутимостью, успокаивала даже пыль, накопившаяся в складках обивки и не находившая выхода из-за слишком маленьких окон. Кобтан стоял передо мной и улыбался, не замечая, казалось, ни хриплых криков, долетавших с улицы, ни царапанья у дверей.

— Я хочу, прежде всего, поздравить вас с праздником, а затем, конечно, поблагодарить за вашу безграничную доброту.

Я заговорил с ним по-французски, но он настойчиво заставил меня вернуться к обмену бесконечными арабскими любезностями.

— Слава аллаху, что вы здоровы и что вы зашли сегодня ко мне. Мой дом — ваш дом, а вы — мой брат.

Кобтан отодвинул в сторону лежащую на столе карту, вынул из ящика буфета скатерть, какие изготовляют в Индии специально для арабских стран; ядовито яркими красками, на ней были изображены фантастические всадники с кривыми ятаганами под полумесяцем, девушки в шароварах, уродливые львы и верблюды.

— По случаю вашего прихода, — сообщил Кобтан, — мы расстелим эту новую скатерть и будем пить на ней праздничный кофе.

Он постучал по столу, и тотчас из-за занавески алькова высунулась обнаженная рука с подносом. Кобтан принял его, ухитрившись сделать вид, будто никакой руки вообще не существовало. Отпив кофе, я поспешил в самых восторженных выражениях похвалить напиток.