— На этот раз не смеюсь. Это большое дело. Очень большое.

— И шаг в правильном направлении, не правда ли?

— Правда. Вашим следующим мероприятием будет организация службы обеспечения чистыми пеленками.

— Да, да, конечно. Вы знаете, это как раз то, что я планирую на будущий год.

— Я же провидец… Кстати, на какой фильм вы намерены повести своих женщин?

— «Любовник леди Четтерли», с французской киноактрисой Даниэль Даррье.

— Мм-да…

— Видите ли, другого выбора нет. Либо «Любовник», либо «Великосветские проститутки», причем я даже не знаю, кто там играет.

— Понимаю, понимаю.

Я позвонил в лагерь, но Джи Джи не оказалось и там. Я попросил передать ему мою просьбу позвонить мне, вышел из кафе и в ожидании звонка снова сел за столик на открытом воздухе.

Казалось, улица уже оправилась от недавних потрясений. Шел последний день рамадана. и в городе чувствовалось какое-то затаенное ожидание перемен. Эль-Милия готовилась к празднику. Рабочий пристраивал на стене кафе новенький арабский вариант рекламного плаката «Кока-кола». Три нарядные арабские «К» в словах «Ашраб Кука Кула» извивались на пурпурном диске, как змеи. Напротив, в окне аптеки, человек в белом халате, присев на корточки, переставлял покрытые пылью клизмы. Из здания миссии, расположенного на этой же улице, метрах в пятидесяти отсюда, вышел мистер Фултон; с улыбкой, хорошо заметной даже на таком расстоянии, он направился к витрине, в которой была выставлена открытая библия. Ежедневно в одно и то же время мистер Фултон вынимал библию из витрины, листал ее, находил новый гневный абзац и обводил его толстым синим карандашом.

Со своего места я видел лишь небольшой уголок арабской части города, но мне бросилось в глаза, что все дома там заново побелены и блестят. На крышах по-прежнему хлопали крыльями и суетились аисты. Откуда-то с лестницы кубарем свалилась группа оборванных уличных мальчишек — чистильщиков сапог, газетчиков, продавцов контрабандных сигарет и резиновых игрушек. Теплые лучи солнца привлекли на улицу нищих слепцов и калек, ковылявших на привязанных к култышкам колодках. С лицами жизнерадостных старцев они носились сломя голову по улицам на своих костылях, и чем более согбенными и изуродованными были у них тела, тем счастливее они выглядели. Среди столиков появился горбун Абд эс- Салам с ломающимся голосом четырнадцатилетнего мальчишки и лицом шестидесятилетнего старика. Я купил у него только что доставленный номер алжирской газеты. Алжирская пресса рисовала происшествие в Эль-Милии в еще более мрачных красках, чем либревильская, причем факты излагались менее точно. Приводилась лишь фамилия Жозефа и сообщалось, что его убили вместе с семьей. По словам газеты, «рука убийцы не пощадила ни возраста, ни пола», что давало повод думать, будто среди жертв были дети. Обращаясь к жителям Эль- Милии, газета предупреждала о недопустимости самосудов, на которые их может толкнуть возмущение.

Подошедший сзади официант дотронулся да моего плеча: меня вызывал к телефону Джи Джи.

— Стив, я уже часа два разыскиваю вас.

— Извините, Джи Джи. Я хотел повидать одного из своих приятелей-арабов. Вы слыхали новость? Я имею в виду Жозефа.

— Конечно, слыхал и страшно рад, что вы позвонили. Похоже, что нас ожидают неприятности, не так ли? Как в Эль-Милии?

— Довольно спокойно. Во всяком случае — пока. Но вы видели в «Эклерёр» заметку о «стихийном возмущении» населения? В «Ла вуа» все это выглядит еще хуже. Подобные истории всегда так и начинаются. Именно газеты фабрикуют всякого рода «стихийные возмущения».

— Вы правы. Видимо, «Эклерёр» или колонист, владелец газеты, спят и во сне видят эти возмущения.

— Бедняга Жозеф, — продолжал я. — Он, безусловно, ждал, что так и случится.

— Мне особенно жаль девушку. Пусть она и особа легкого поведения, но я никому не пожелал бы такого конца.