– Картошка сварилась, – сообщила женщина. – Сейчас принесу. У тебя посуды своей нет?

– Нет. Откуда?

– Я бы молока налила, – объяснила она. – В нашу-то нельзя. Ты прости, что в дом не зову, у меня муж строгий, не разрешает, чтоб на святые образа смотрели. Можешь к Бердюгиным пойти, если надо заночевать. Они пускают. Я отведу.

– Нет, я уже скоро поеду.

– Подожди. Я сейчас…

Она ушла за картошкой.

Я сидела на завалинке и смотрела на зубец Белухи, все еще различимый на фоне темнеющего неба. Справа от него уже появилась первая голубая звезда.

Она вышла с вареной картошкой на газете. Положила ее мне на колени, я почувствовала приятный жар. Она достала из кармана кулек с солью и насыпала на газету немного.

– Кушай, дочка, – сказала она.

И я стала есть. Картошка была очень вкусная: рассыпчатая, сладкая, ароматная, она была полита постным маслом и пахла семечками. Я посыпала ее крупной серой солью.

– Обида, – произнесла женщина и снова перекрестилась.

– Что?

– Носил он ее, отпустить не хотел. Думал, что его родных убили. Мы говорили: ты не знаешь и знать не можешь. И судить не можешь. Бог все знает и Бог всем воздаст. Но он сам захотел суд вершить. Разве он Бог?

Я помолчала. Картошка вдруг показалась мне сухой, буквально застряла в горле, мешая дышать. Она же смотрела на гору и слегка покачивала головой.

– …А кто мы, чтобы судить? А, дочка? Да разве это мыслимо таскать в себе такую злобу? Выгнать ее надо, выдавить, как чирей, с самым корнем.

Я тоже посмотрела на гору. С ее вершины лился на меня нежно-голубой свет затухающего дня. Мне показалось, что я вдыхаю этот свет, что он поступает мне в легкие, а затем – в кровь.

И в этот момент вдруг произошло невероятное. Из моих глаз брызнули слезы, причем, брызнули с такой силой, что я увидела дымящиеся капли на снегу в метре от себя. Я зарыдала в голос.

Я плакала из-за того, что три последних года своей жизни, три чудесных года моей уходящей молодости превратила в злобный ад, движимая теми же чувствами, что и чудовище Митя.

Я, как и он, обиделась. Я решила, что могу судить. И это дьявольское высокомерие превратило меня в такого же беса.

И теперь мне надо выплакать эту мерзость, выдавить ее и все начать сначала.