– Так они чуть не четверть века неспокойные, Ткач, йа… – Хаунд не торопился. – Давно забираете вот так, на входе?

– Ты смотри, распереживался… – Борисов, кривя рожу, снова поднял обрез. – За душонкой есть чего-то гнилое, да, выродок? Боишься к честным людям без шпалера с мессерами заходить?

– Так то к честным, Борисов, а когда ты тут со своей двуствольной любовью, поневоле не по себе становится. У меня души нет, я ж дите сатаны-диавола, как поп ваш говорит, а вот твои паскудные мысли так и читаются по лицу.

– Ты ж пид…

– Борисов! – Ткач не выдержал, принимая у Хаунда все имеющееся оружие и уже опасливо косясь на руки гостя, нырнувшие внутрь плаща. – А на фига мне твоя игрушка?

Игрушка Хаунда, йо-йо, сине-красное, зависла в воздухе. Йа, иногда приходилось баловаться и такой фиговиной.

– Мало ли…

– Хаунд, ты нас за дебилов, что ли, держишь? Иди ты со своим шариком на нитке куда подальше! – Ткач, разозлившись, сплюнул. – В прошлый раз карандаши надумал сдавать, и такую же рожу корчил: мол, мужчины, нехорошо поступаете, дескать, если чо, чем отгонять мутантов или рейдеров – газовыми зарядами из задницы? Что ты за человек-то такой, а?..

– Так я и не человек, Ткач, чего ты… – Хаунд довольно блеснул клыками, убирая йо-йо в боковой карман. – А карандаш, при желании, страшная вещь. Борисов вон знает, да, Борисов?

– Ах ты…

– Борисов! – снова рявкнул Ткач. – Марш проверять внешнюю галерею!

Одноглазый прекрасно знал разницу между простым карандашом и хорошо заточенным карандашом от Хаунда. Черная заплатка на пол-лица красноречиво свидетельствовала об этом… натюрлих, глаз-то выбил именно Хаунд, поссорившись на почве крысятничества при дележе барахла, взятого с каравана переселенцев.

– Ты чего вообще заявился, дело? – Ткач, выдав расписку о принятом арсенале и проводив Борисова, чуть успокоился.

– Устал, есть хочу.

– А… Ну, проходи.

– Данке.

– Чо?

– Спасибо, Ткач… Невоспитанный ты, неграмотный… нищий, натюрлих, душой человек.

– Еб… Хаунд!

Хаунд, хохотнув, пошел дальше, к двери с двумя коптилками, рыжими и ровными, выхватывающими из темноты большие буквы из пластика. Чувство юмора у Карно было, как и многое другое, своеобразным и не всегда понятным. Скажем, кому в голову придет так назвать часть собственного хозяйства, дающую как бы постой, вроде как еду, типа относительно спокойный отдых и прочее, – «Последний Приют»?