– Чувствую. Только не кайф.
Он помолчал и сказал:
– Понимаю. Я ведь не пидор, а в жопу ебут.
И я его понимала, касательно жопы. Навалилась тоскливая жалость, которую я терпеть не могла. Сопереживать или чувствовать, в интернате – гиблое дело. Морду набьют, а тоска тебя просто сожрёт.
Чтобы не дать чувствам шанса, мы поцеловались, а после я сделала это рукой. Так было лучше для всех: ему хорошо, мне не слишком противно.
Потом он ушёл. Я смотрела на Днепр, платиновый под серебристой луной, и тянула старинную песню.
В воздухе мельтешили чёрные тени летучих мышей. Звенели комарики. Девчонки уже наорались, и лагерь затих, лишь изредка подвывала собака по кличке Фиест.
Пела я шёпотом. Когда у тебя нету Родины, и всюду враги, можно только шептать.
Круг второй. Первая смерть
Столовую залил утренний свет. Не столовая – солнечный океан!
Радости добавляла еда. Не то, чтобы ячка, сваренная на воде, была очень вкусной, а чай из цикория крайне бодрящим. Просто так мозг реагировал на раздутый желудок и полученные калории.
Стол был рассчитан на шесть человек, но три табурета были свободны. Сидеть со мной были готовы лишь две идиотки – Вика и Света, девчонки из низшей касты.
Я добавляла в стакан из литого чайника, мазала масло и запихивала в себя хлеб. Очень хотелось жрать – не так сильно, как вечером, но всё равно. А еда не желала, чтоб я её съела. В чай я макала сахарную головку, стыренную на кухне, у поваров из-под носа. Сахар не собирался размачиваться и отдавать вожделенную сладость. Зубы скользили по гладкой поверхности – твёрдой, как будто бетон. Странное европейское масло застыло на нёбе и не проглатывалось – остывший чай не спасал.
Через пару столов сидели мальчишки. Их было четверо, но я смотрела на Зюзю – «шестёрку» Антона. Зюзя был угловат и бледен, как привидение, потому в темноте походил на призрака. Но сейчас, когда на худое лицо падал солнечный луч, мальчишка был так красив, что я не могла отвести глаза.