Меня лично смешит фраза:
«В конце января 1943 г. была получена информация от Семенова, что в декабре 1942 года в Чикаго Ферми осуществил первую цепную реакцию. Наш источник, насколько я помню, молодой Понтекорво, сообщил о феноменальном успехе Ферми условной фразой: «Итальянский мореплаватель достиг Нового Света». Эта фраза означала, что Ферми запустил атомный реактор».
Хорошо известно, что эта фраза действительно из телеграммы о запуске реактора. Только послана она не в НКВД, а в администрацию Рузвельта, и послал ее не Понтекорво, а Артур Комптон – руководитель уранового проекта США. Удивительно, как такой явный ляп тем не менее не был исправлен редактором книги и опубликован.
Степень правдивости воспоминаний Судоплатова отражает заявление Службы внешней разведки РФ о том, что в них столько неточностей, что она эти мемуары не комментирует.
Важнейшие свидетельства дает знаменитый разведчик Владимир Борисович Барковский. В 1940 годах он работал в лондонской резидентуре Иностранного отдела НКВД, занимался обработкой и получением научно-технической информации. Первые документы о значительном размахе работ по созданию ядерного оружия за рубежом поступили именно от лондонской резидентуры в 1941 г. В интервью с известным историком науки В. П. Визгиным [69] он сообщает важную для нас информацию:
«В. П. Визгин: Среди “атомных разведчиков”, с которыми работала армейская разведка, был также Аллан Мэй, работавший в Канаде. Согласно К. Эндрю и О. Гордиевскому [70], он летом 1945 г. сумел передать в Центр образцы обогащенного урана. Там же, по данным упомянутых авторов, действовал и “второй важнейший атомный шпион в Монреале” Бруно Понтекорво, работу которого в этом качестве оценивали “едва ли не так же высоко, как работу Фукса”. Как Вы можете прокомментировать это?
В. Б. Барковский: Аллан Мэй действительно был агентом ГРУ и внешней разведке НКГБ не передавался. Поэтому о характере его деятельности в Канаде мне ничего не известно. Что касается Понтекорво, то в числе наших источников информации по атомной проблематике он не числился, и измышления Гордиевского по этому поводу подкрепляются им туманными ссылками на анонимных офицеров, якобы знакомых с делом Понтекорво. Могу заверить, что, в силу тщательно охраняемой секретности разведывания проблем ядерного оружия, офицеров, способных информировать Гордиевского о конкретных проявлениях деятельности НТР в этой области, в природе не существовало. Сам Гордиевский никакого отношения к научно-технической разведке не имел».
То же самое Барковский подтвердил в 1994 г. в интервью итальянской газете «Коррьере делла сера» [71]. Он отрицал, что Бруно был агентом КГБ, хотя говорил, что его отдел научно-технической информации имел досье на Понтекорво, как и на каждого ученого, занимающегося ядерной проблемой. Что, как мы видели уже по информации из Монреаля, было чистой правдой.
По версии, изложенной В. Б. Барковским в «Коррьере делла сера» [71], допросы в Харуэлле и общая атмосфера охоты на коммунистических ведьм заставили Бруно написать письмо советскому послу в Риме с просьбой о помощи. Сделано это было через доверенного человека, близкого Компартии Италии и связанного с КГБ. По словам Барковского, Бруно очень переживал учиненные ему допросы и хотел, чтобы вся операция была проведена под большим секретом. В результате ученого эвакуировали по планам КГБ, предназначавшимся для секретных агентов. Барковский отрицал всякую связь Понтекорво с агентами, передававшими информацию из Манхэтенского проекта. Он говорил, что самые первые сведения об атомной бомбе поступили от агента, чье имя до сих пор является высшим секретом, его кодовое имя – Персей.
Кончается эта статья итальянского журналиста эффектно. Всем же ясно, что кодовые имена агентам русские давали не просто так. А Персей, сын Зевса и Данаи, победитель Медузы Горгоны, освободитель Андромеды – это же типичный герой-красавец. Ровно как и Бруно Понтекорво. Великолепная логика!
Итак, по утверждению Барковского, все события августа 1950 г. – это не стихийное решение, возникшее под влиянием статьи в газете о патентном деле, а реакция затравленного человека, которого вынудили уйти с работы и которому общая ситуация «охоты за ведьмами» не сулила ничего хорошего. Если вспомнить, что письмо о согласии перейти на работу в Ливерпуль Бруно отправил 23 июля, а 24 июля отбыл в отпуск в Италию – все кажется логично.
Получается, что Понтекорво с самого начала отпуска знал, чем он должен закончиться. Фраза, которой он в Цирцео обмолвился с Генриеттой, женой Джилло, о желании навестить родителей Марианны в Стокгольме, была далеко не случайной.
Но давайте дадим слово самому Бруно.
«В 1950 г. атмосфера стала невыносимой для меня. Помимо моральных переживаний, о которых я говорил, прямые допросы и медоточивые вымогательства со стороны полицейских властей убедили меня, что я не смогу сохранить собственное достоинство, если останусь там, где нахожусь. С тех пор, как в 1936 г. я стал антифашистом, я познал на неопровержимых фактах руководящую роль Советского Союза в борьбе против фашизма и войны. В связи с этим в 1950 г я эмигрировал из Англии, где работал в лаборатории в Харуэлле, и попросил убежища в Советском Союзе» [72].
«Я эмигрировал в СССР и как ученый, и как “товарищ”, по идейным соображениям. Я знал, что в Советском Союзе были все возможности для работы исследователя-ядерщика, ощущал весь накал холодной войны и как специалист встал на сторону СССР. Это был мой выбор, на который я имел полное право и о котором никогда не сожалел и не сожалею. Россия стала моей второй Родиной, я обрел чистых и искренних друзей, товарищей по работе, творчеству, изысканиям в сфере приложения моих знаний. Конечно, в СССР меня охраняли, но это было формально. О каком шпионаже могла идти речь, если я жил в Советском Союзе, отдавал ему все свои знания, был наравне с другими ведущими учеными в СССР? Оправдываться мне не в чем. Я жил всегда по совести и открыто. Вот и весь мой “шпионаж”…» [73]
В принципе, в этих двух высказываниях все написано: человек, убежденный антифашист (коммунист) с 1936 г., всегда испытывал самые теплые чувства к Советскому Союзу (специально слушал звон кремлевских курантов), на фоне угрожающих допросов, вызванных доносами о коммунистических наклонностях его и родственников, принял нестандартное решение.
Но это простое объяснение выглядит скучно. Где же шпионская составляющая? Украденные секреты? В этом помогут разобраться показания людей, которые допрашивали Бруно в его первые дни в Москве.
Из мемуаров известного физика Бориса Лазаревича Иоффе [74]:
«Где-то в 1950 году Галанина[13] неожиданно вызвали в Кремль. Такой вызов был весьма необычным: вызывали в разные места, но в Кремль – никогда. Поскольку Галанин занимался реакторами, было очевидно, что вызов связан с реакторным делом. Обычно Галанин все реакторные проблемы обсуждал с Рудиком и мной: мы тоже вели расчеты реакторов – иначе просто нельзя было бы работать. Но тут он вернулся из Кремля – и молчит. В то время у теоретиков ТТЛ[14] действовал введенный Померанчуком[15] принцип: не спрашивать. Как говорил Исаак Яковлевич, “кому нужно, я сам скажу”. Поэтому мы и не спрашивали. Молчал Галанин долго – несколько лет, но потом все-таки разговорился. Оказывается, его вызывали в Кремль на допрос Понтекорво. Там собралась группа физиков, и им предложили задавать Понтекорво вопросы о том, что он знает по атомной проблеме. Но Понтекорво знал только общие принципы. Собравшихся же в основном интересовали технические детали – например, как изготовляются урановые блоки реактора, какова технология того или иного процесса и так далее, а этого Понтекорво не знал и ничего полезного в разговоре не сообщил».
Внимательно вдумайтесь в эти строки – «им предложили задавать Понтекорво вопросы о том, что он знает по атомной проблеме».