Именно там он найдет последний кусочек этого чудовищного пазла.
Недалеко от квартала Марэ, между Третьим и Четвертым округом Парижа, жандармы оставили машину на паркинге недалеко от улицы Риволи и набережной Отель-де-Виль. Они двинулись по улице Руа-де-Сисиль, зажатой между многоэтажными зданиями, ресторанами, шоколадными бутиками и изысканной бакалеей. Полю было плевать на красоту вокруг, по правде говоря, он ничего не видел. Беспокойство покрывало все окружающее черной пеленой. Было уже больше трех часов, а Андреас Абержель так и не появился в Токийском дворце, хотя каждый день приходил туда к двум.
Они с Мартини остановились перед тяжелой входной дверью. Имя Абержеля значилось среди десятков других на домофоне. Поль нажал на все сразу, кроме кнопки фотографа. В конце концов им открыли. Тревога резко усилилась, когда они толкнули тяжелую створку.
Жандармы оказались в просторном мощеном дворе, окруженном зданиями, мастерскими, офисами и кабинетами адвокатов… Вдоль фасадов росли какие-то кусты, окна были маленькими и пыльными, как в старых магазинчиках антикваров. Шум уличного движения исчез, словно Париж затаил дыхание. Поль спросил себя, как мог царить такой покой в самом центре столь большого города. Когда удивление спало, жандармы обратились за помощью к встреченным жильцам или просто стучась в двери. После долгих бесплодных поисков одна дама указала им наконец лестницу на другой стороне двора: Андреас Абержель жил в квартире на последнем этаже.
Деревянная лестница была крутой, как стремянка, а стены сходились так тесно, что Полю казалось, будто он движется в трюме старинного испанского галеона. Колено дергало, но он карабкался по скрипучим ступенькам с Мартини на запятках. Истина была там, только руку протянуть, и он не собирался сдаваться сейчас. Слышался звук таймера, включающего освещение.
Двое мужчин добрались до седьмого этажа. Молча взяли на изготовку свои «зиг-зауэры». На лбу Мартини проступили капельки пота. Он умирал от страха.
– Ты нормально? – тихо спросил Поль.
– Нам следовало предупредить спецгруппу. Мы делаем глупость.
– Это мне судить, а не тебе.
Мартини заткнулся. Поль приложил ухо к двери: ничего. Неужели Абержель сбежал? Он едва успел постучать, как услышал щелчок в круглой входной ручке, и створка отошла под его толчком. Он обменялся быстрым взглядом с напарником: их ждали.
Прихожая была заставлена пластиковыми ящиками, цирковой бутафорией, собранными в кучи разноцветными костюмами. Затаив дыхание, Поль шагнул через порог, выставив оружие вперед:
– Андреас Абержель? Национальная жандармерия!
Никакого ответа, ни малейшего поскрипывания паркета. Движением подбородка капитан дал знак Мартини, что в следующий момент они двинутся вперед. Держась начеку, жандармы миновали крошечную кухоньку, где еще стояла тарелка и лежали грязные столовые приборы. Слева пустая спальня. В конце коридора открылась большая комната-мезонин, кресла, висевшие на стенах полотнища синей, зеленой и красной ткани, стол, скамьи разнообразной формы. Мастерская фотографа.
Мгновенно два ствола направились на совершенно голого мужчину, сидевшего в позе лотоса на огромном куске белоснежной ткани. Его тело было безволосым, молочной белизны. Череп, также обритый догола, блестел в свете многочисленных спотов. За его спиной было натянуто другое белое полотнище, похожее на киноэкран. Вокруг стояли зонты отражателей, на мужчину была направлена камера и два фотоаппарата на штативах.
– Я знал, что вы придете…
Поль сделал два шага в сторону Абержеля, держа того на прицеле. И тогда он увидел руки художника. В одной из них тот держал пульт. В другой – короткоствольный пистолет, легкий и компактный. Отточенным движением художник поднес оружие к краю нижней губы, ровно на уровне середины подбородка, наклонив дуло кверху. Его указательный палец лег на курок. Он казался безмятежным, словно буддист, полностью погрузившийся в медитацию.
– Я тут глянул, перед самым вашим приходом, – заявил он совершенно спокойно. – Знаете, сколько их, подключенных к камерам в этот самый момент? Больше семидесяти тысяч. Семьдесят тысяч анонимов, которые наверняка сейчас с нетерпением ждут, когда же я разнесу себе мозги и создам мою последнюю коллекцию фотографий: своей собственной смерти. Я хотел бы дождаться сотни тысяч, но вы уже здесь. Похоже, придется поторопиться.
– Не делайте этого.
Когда Абержель встретился с ним взглядом, Поль не различил в глубине его зрачков ничего, кроме выражения разрушительного безумия. Этот человек был болен. Он не даст задний ход. Все происходящее было задумано как неотъемлемая часть его творчества. Словно подтверждая эхом мысли жандарма, снова зазвучал монотонный голос Абержеля:
– В период между двадцать первым мая и двадцать девятым июля тысяча восемьсот девяностого года Ван Гог написал восемьдесят самых мощных своих полотен, прежде чем пустить себе пулю в грудь. Восемьдесят полотен, написанные за неполные семьдесят дней, которые продаются сегодня за десятки миллионов долларов. Своим «Пшеничным полем с воронами» в самые последние мгновения Ван Гог достиг истины, он нашел форму вечности, и больше надеяться было не на что. Что писать? И зачем? Как художник он был уже мертв. Самоубийство стало кульминацией. Без него Ван Гог, возможно, никогда не стал бы Ван Гогом.