Если бы повесть «Семейное счастие» была написана после семейных драм Валерии Арсеньевой (Талызиной), можно было бы подумать, что Лев Толстой все «списал» с этой истории. Но повесть была написана и издана хоть и после замужества Валерии, но до событий в ее семейной жизни, которые очень похожи на события, описанные Львом Толстым.
Итак, Валерия выходит замуж через год после того, как произошло прекращение отношений со Львом Толстым. Толстой же решал вопрос, быть или не быть женитьбе, очень серьезно. В повести это показано очень хорошо. В повести жених предлагает три варианта продолжения отношений, три пути, по которым могут они пойти. Толстой выбирает мягкий разрыв, его герой выбирает женитьбу. Этот выбор вряд ли имеет отношение к Талызину, там все произошло без таких эмоциональных решений. Сделал предложение – получил согласие. Валерия была готова к замужеству и стремилась к нему. А вот взгляды на семейную жизнь были у Льва Толстого ровно такие же, как у нового избранника его недавней возлюбленной, и почти такие же, как у героя повести, Сергея Михайловича.
Лев Толстой хотел видеть жену домоседкой, любительницей деревни, ну а в деревне, разве что, ее доверялась благотворительность. Хотел видеть в ней противницу светских увеселений. Так же точно смотрел на жизнь Талызин, который сразу занялся хозяйством своей супруги – свое у него было в полном порядке. Но он не нашел союзницу в Валерии. Хозяйство ее мало интересовало.
Героиня сразу после свадьбы думала: «…все, что я узнавала, было так просто и так согласно со мной. Даже его планы о том, как мы будем жить вместе, были те же мои планы, только яснее и лучше обозначавшиеся в его словах».
И он говорил ей: «После всех моих разочарований, ошибок в жизни, когда я нынче приехал в деревню, я так себе сказал решительно, что любовь для меня кончена, что остаются для меня только обязанности доживанья, что я долго не отдавал себе отчета в том, что такое мое чувство к вам и к чему оно может повести меня. Я надеялся и не надеялся, то мне казалось, что вы кокетничаете, то верилось, – и сам не знал, что я буду делать. Но после этого вечера, помните, когда мы ночью ходили по саду, – я испугался, мое теперешнее счастье показалось мне слишком велико и невозможно. Ну, что бы было, ежели бы я позволил себе надеяться, и напрасно? Но, разумеется, я думал только о себе; потому что я гадкий эгоист».
Но почему же? Сергей Михайлович, ровно как и сам автор, создавший его образ, считал себя недостойным счастья. Он считал себя, представьте, стариком. Правда, Толстой понимал, что здесь перебор, а потому героя своего все-таки сделал немного постарше себя…
Ему-то было 28, а Валерии 20! Разница всего 8 лет. Пустяки. Ныне вон можно слышать, что самая лучшая разница – 5–7 лет. И Толстой прибавляет герою лет… и потому звучит более реально, когда Сергей Михайлович заявляет:
«– У вас красота и молодость! Я часто теперь не сплю по ночам от счастья и все думаю о том, как мы будем жить вместе. Я прожил много, и мне кажется, что нашел то, что нужно для счастья. Тихая, уединенная жизнь в нашей деревенской глуши, с возможностью делать добро людям, которым так легко делать добро, к которому они не привыкли; потом труд, – труд, который, кажется, что приносит пользу; потом отдых, природа, книга, музыка, любовь к близкому человеку, – вот мое счастье, выше которого я не мечтал. А тут, сверх всего этого, такой друг, как вы, семья, может быть, и все, что только может желать человек».
Это жизненное кредо самого автора.
И поначалу в семье Маши, равно как, наверное, и в семье Валерии, все было хорошо: «Дни, недели, два месяца уединенной деревенской жизни прошли незаметно, как казалось тогда; а между тем на целую жизнь достало бы чувств, волнений и счастия этих двух месяцев. Мои и его мечты о том, как устроится наша деревенская жизнь, сбылись совершенно не так, как мы ожидали. Но жизнь наша была не хуже наших мечтаний».
Но дальше… дальше начиналось постепенно то, что предвидел Лев Толстой, то, из-за чего он и принял решение прервать отношения с Валерией.
Снова рассказ от имени главной героини Маши…
«Так прошло два месяца, пришла зима с своими холодами и метелями, и я, несмотря на то, что он был со мной, начинала чувствовать себя одинокою, начинала чувствовать, что жизнь повторяется, а нет ни во мне, ни в нем ничего нового, а что, напротив, мы как будто возвращаемся к старому». Прошла любовь? Нет!
«Я любила его не меньше, чем прежде, и не меньше, чем прежде, была счастлива его любовью; но любовь моя остановилась и не росла больше, а кроме любви, какое-то новое беспокойное чувство начинало закрадываться в мою душу. Мне мало было любить после того, как я испытала счастье полюбить его. Мне хотелось движения, а не спокойного течения жизни. Мне хотелось волнений, опасностей и самопожертвования для чувства. Во мне был избыток силы, не находивший места в нашей тихой жизни. На меня находили порывы тоски, которую я, как что-то дурное, старалась скрывать от него, и порывы неистовой нежности и веселости, пугавшие его. Он еще прежде меня заметил мое состояние и предложил ехать в город; но я просила его не ездить и не изменять нашего образа жизни; не нарушать нашего счастия. И точно, я была счастлива; но меня мучило то, что счастие это не стоило мне никакого труда, никакой жертвы, когда силы труда и жертвы томили меня. Я любила его и видела, что я все для него; но мне хотелось, чтобы видели все нашу любовь, чтобы мешали мне любить, и я все-таки любила бы его. Мой ум и даже чувство были заняты, но было другое чувство – молодости, потребности движения, не находившее удовлетворения в нашей тихой жизни. Зачем он мне сказал, что мы можем ехать в город, когда только я захочу этого? Не скажи он мне этого, может быть, я поняла бы, что томившее меня чувство есть вредный вздор; вина моя, что та жертва, которую я искала, была тут, передо мной, в подавлении этого чувства. Мысль, что я могу спастись от тоски, только переехав в город, невольно приходила мне в голову; и вместе с тем оторвать его от всего, что он любил, для себя – мне было совестно и жалко. А время уходило, снег заносил больше и больше стены дома, и мы все были одни и одни, и все те же были мы друг перед другом; а там где-то, в блеске, в шуме, волновались, страдали и радовались толпы людей, не думая о нас и о нашем уходившем существовании.
…Это состояние подействовало даже на мое здоровье, и нервы начинали у меня расстраиваться».
Маша рвалась в город. А что же Валерия? Она ведь тоже рвалась в город, только несколько больше времени прошло до этих порывов. В 1859 году она родила сына, которого назвали Леонидом, а затем дочерей Ольгу, Людмилу и еще одного сына Владимира. Родить родила, но ни заботы о детях, ни хозяйство, ни дом ее особенно не волновали. Ее звал Орел, где на улице Борисоглебской был прекрасный дом, где устраивались балы, звали орловские развлечения, а когда особенно везло, то и приключения московские – балы, театры, обеды, литературные и музыкальные салоны. Тут уж и не до детей, и не до семейных забот, и не до хозяйственных.
Героиня в восторге от столичной жизни. Вот чего боялся Лев Толстой, рассматривая вопрос, жениться ли на Валерии… Маша в повести размышляет о своих впечатлениях от жизни в столице: «Я очутилась вдруг в таком новом, счастливом мире, так много радостей охватило меня, такие новые интересы явились передо мной, что и сразу, хотя и бессознательно, отреклась от всего своего прошедшего и всех планов этого прошедшего. “То было все так, шутки; еще не начиналось; а вот она, настоящая жизнь! Да еще что будет?” – думала я. Беспокойство и начало тоски, тревожившие меня в деревне, вдруг, как волшебством, совершенно исчезли. Любовь к мужу сделалась спокойнее, и мне здесь никогда не приходила мысль о том, не меньше ли он любит меня? Да я и не могла сомневаться в его любви, всякая моя мысль была тотчас понята, чувство разделено, желание исполнено им. Спокойствие его исчезло здесь или не раздражало меня более. Притом я чувствовала, что он, кроме своей прежней любви ко мне, здесь еще и любуется мной. Часто после визита, нового знакомства или вечера у нас, где я, внутренне дрожа от страха ошибиться, исполняла должность хозяйки дома, он говаривал: “Ай да девочка! Славно! Не робей. Право, хорошо!” И я бывала очень рада. Скоро после нашего приезда он писал письмо к матери, и когда позвал меня приписать от себя, то не хотел дать прочесть, что написано было, вследствие чего я, разумеется, потребовала и прочла. “Вы не узнаете Маши, – писал он, – и я сам не узнаю ее. Откуда берется эта милая, грациозная самоуверенность, афабельность, даже светский ум и любезность”».
Она начинает терять чувство меры. Когда настает пора ехать в деревню, просит остаться… из-за раута – торжественного светского вечера, в отличие от бала, проводившегося без танцев. Только из-за того, что графиня Р. хотела представить ее принцу М., находившемуся в Петербурге и пожелавшему с нею познакомиться. Он, якобы, «только для этого и ехал на раут и говорил, что я самая хорошенькая женщина в России. Весь город должен был быть там, и, одним словом, ни на что бы не было похоже, ежели я бы не поехала».
Разумеется, нашлись желающие устроить все это в лучшем виде. И поскольку «муж был на другом конце гостиной, разговаривая с кем-то», обговорить поездку на раут удалось инкогнито.
Колебания Маши были велики. «“Ему уж представляется милый Никольский дом, – думала я, глядя на него, – и утренний кофе в светлой гостиной, и его поля, мужики, и вечера в диванной, и ночные таинственные ужины. Нет! – решила я сама с собой, – все балы на свете и лесть всех принцев на свете отдам я за его радостное смущение, за его тихую ласку”. Я хотела сказать ему, что не поеду на раут и не хочу, когда он вдруг оглянулся и, увидав меня, нахмурился и изменил кротко-задумчивое выражение своего лица».