Прошедшие через лагеря люди не хотели об этом говорить, а те, кто там не был, не желали слышать о них, поэтому мне часто казалось, что она чувствует себя то ли иностранкой, то ли существом с другой планеты. Когда она рассказывала мне о том времени, то сосредотачивалась только на хорошем – дружбе, смехе, желании вернуться домой, и на том, как она мечтала о тарелке спагетти. Когда я спрашивала у нее, как она справлялась, она отшучивалась: «Представь, что идет дождь, а ты бежишь, пытаясь не попасть под капли». Она всегда говорила мне, что нужно верить в хорошее в людях. Она хотела меня защитить, но я понимала, что она таким способом пытается защитить и саму себя… Она отрицала зло… всегда отрицала зло и настаивала на торжестве добра, и никогда, что бы ни происходило, не делала из себя жертву.
Она делала все возможное, чтобы оставить войну в прошлом. Она свела две татуировки с номерами. И в качестве прекрасного жеста неповиновения, а также чтобы стереть воспоминания о чудовищном холоде, который она вынесла, на деньги, полученные от немецкого правительства по реституции, она купила очень дорогую, теплую шубу из соболя.
В детстве я много времени проводила одна, читая и воображая великолепную жизнь, что ждет меня впереди. У меня было хорошее детство, хотя жизнь в Брюсселе часто бывала серой и скучной. Я любила свою просторную школу, я любила свои книги и была прилежной ученицей. Я любила своего брата и подруг – Мирей Датри и Мириам Виттамер, чьи родители были владельцами лучшей кондитерской в Брюсселе. Выходные наша семья проводила за городом, на вилле моих двоюродных прабабушки и прадедушки. У них был очень красивый дом на окраине большого леса Соань. Я любила бродить по лесу и собирать каштаны зимой, а летом – ягоды. Мой отец играл в карты с мужчинами, а мама с остальными женщинами перемывала кому-то косточки. Мы много и вкусно ели. Длинными серыми днями я погружалась в чтение Стендаля, Мопассана, Золя, а когда хотелось чего-то полегче – читала свои любимые «Приключения Тинтина», комиксы про храброго парнишку-репортера авторства бельгийского художника-мультипликатора Эрге. Я будто сама проживала все путешествия и подвиги Тинтина. Неужели я когда-то и сама побываю во всех этих экзотических уголках планеты? Казалось, ничто не сможет мне помешать.
Когда у меня выдавалась пара свободных от школы дней, а у родителей не было возможности никуда поехать, я часто ездила в гости к своей тете Матильде в Париж. Она владела шикарным бутиком неподалеку от улицы Фобур-Сент-Оноре, у которого было много постоянных клиентов из разных стран. Она продавала кашемировые свитера с принтами и платья и костюмы из джерси. Я проводила в магазине дни напролет. Моей задачей было складывать свитера и относить их обратно на место. Так я впервые окунулась в мир моды, продаж и открыла для себя скрытые достоинства джерси.
В Париже я навещала своих двоюродных сестер Элиан и Надю Нейман, двух дочерей богатого кузена отца Абрахама, который изобрел противоугонную сигнализацию для автомобилей. Девушки в совершенстве владели русским языком, давали фортепианные концерты и были очень утонченными натурами. На их фоне я ощущала себя провинциалкой, и мне было ужасно неловко, когда я бывала у них на чаепитии или обеде на их вилле в Нейи. Во время летних каникул мы с братом ездили в летний лагерь неподалеку от Монтре в Швейцарских Альпах или на курорт на Северном море в бельгийском Ле-Кок-сюр-Мер. А еще вместе с родителями, тетями и дядями мы ездили на юг Франции или в швейцарские горы.
Мои родители были красивой парой и очень друг друга любили, но отцу следовало быть более чутким и нежным по отношению к маме. Он не хотел признавать, что у нее были душевные раны, и потому делал вид, будто их нет. Он был работящим и щедрым, но он также мог быть равнодушным и иногда грубо с ней разговаривал. Не думаю, что у него были какие-то серьезные любовные отношения на стороне, пока он находился в браке с мамой. Он часто бывал в деловых поездках, и я уверена, что он не всегда проводил ночи в одиночестве, но это не создавало проблем между родителями. Его нечуткость – вот что заставляло ее чувствовать себя уязвимой. Это и послужило причиной того, что произошло дальше. А дальше появился мужчина по имени Ханс Мюллер.
В тот день, когда я вернулась из школы, на столе в прихожей лежало письмо, адресованное маме. По какой-то причине, до сих пор не поддающейся моему объяснению, я открыла голубой конверт, в котором было письмо, написанное четким почерком. Оно было от Ханса Мюллера, который, как я поняла по ходу чтения, был другом моей мамы. Я не знала, кто такой Ханс, и даже не помню, что было написано в письме, но я помню, что мое сердце забилось чаще. Я почувствовала, что случилось что-то очень серьезное, что-то, что изменит течение нашей жизни, и этим чем-то был Ханс. Зная, что поступила плохо, я аккуратно вложила письмо обратно в конверт и оставила его лежать на столе, но повреждения были налицо. Мама пришла домой, увидела конверт, и я созналась, что открыла его. Я никогда не видела ее такой расстроенной и злой. Несмотря на то что мне тогда было всего двенадцать, она не смогла сдержать ярость и дала мне увесистую пощечину. Я была в отчаянии, мне было больно и стыдно. И что на меня нашло, когда я решила открыть это письмо?
На следующий день, когда я пошла в школу, синяки у меня на лице были едва заметны, зато внутри я была раздавлена. Я разочаровала свою мать. Я предала ее доверие. Мы никогда это потом не обсуждали, и я не знаю, что она сказала отцу, когда он вернулся домой в тот вечер. И был ли он тогда дома или в поездке? Я не помню. Я чувствовала себя ужасно и с тех пор никогда больше не открывала писем и не читала документов или электронных писем, адресованных не мне.
На следующий год, вопреки протестам отца и к моему собственному восторгу, мать отправила меня в пансионат Куше – частную школу-пансион на озере Совабелен в швейцарской Лозанне. От меня не ускользнул тот факт, что Лозанна находилась очень близко к Женеве, где жил мистер Мюллер.
Я провела в этой школе два прекрасных года – жила своей жизнью, завела множество друзей и впервые наслаждалась независимостью от родителей. За это время я собрала воедино картину отношений между мамой и Хансом Мюллером. Отец много путешествовал по работе и часто брал маму с собой. Когда поездки подразумевали перелет на самолете, они летали отдельно, чтобы подстраховаться ради меня и брата, на случай, если с одним из них что-то случится.
Ханс Мюллер оказался маминым соседом во время долгого перелета из Брюсселя в Нью-Йорк. Родом из немецкоговорящей части Швейцарии, он был молод, красив и занимался бизнесом, связанным с фруктами. Он был в разводе и жил со своим сыном Мартином, ровесником моего брата Филиппа. Месье Мюллер был вежлив и внимателен – полная противоположность неотесанному отцу, чьи манеры оставляли желать лучшего и который иногда мог унизить маму на людях. Ханс был намного моложе моей матери и сильно ею увлечен. На протяжении многих лет он говорил мне, что никогда не встречал женщину столь привлекательную, интересную и умную. Они стали друзьями, что со временем переросло в секретный роман, а впоследствии – в долгие отношения.
Я была не в восторге, когда после двух лет, проведенных в швейцарской школе-пансионе, отец настоял, чтобы я вернулась в Брюссель. Я снова очутилась дома, где мало что радовало. Мать с отцом все время ругались, и между ними чувствовалось постоянное напряжение. Я вздохнула с облегчением, когда они решили официально расстаться. Думаю, они оба ожидали, что я расстроюсь из-за того, что семья распадалась. Этого не произошло, хоть мне и было жаль своего маленького братика. Ему было всего девять, и родители вели борьбу за него долгие годы после того, как расстались и развелись.
Что касается меня, в 1962 году мне было 15 лет, но я ощущала себя взрослой и уверенной в себе девушкой и жаждала грядущих перемен, что бы они с собой ни принесли. Я ни разу не заставила маму почувствовать себя виноватой за то, что она ушла от отца, наоборот, я подбадривала и полностью поддерживала ее. У меня нет сомнений, что после шестнадцати лет брака ей хотелось свободы и независимости, и мне казалось, что она этого заслуживает. Был ли Ханс поводом или причиной? Я так никогда и не узнала наверняка. «Действуй», – сказала я. Она в свою очередь тоже никогда и ни при каких обстоятельствах не заставляла меня чувствовать себя виноватой. Когда годы спустя я сказала ей, что ухожу от своего мужа Эгона, она лишь ответила: «Хорошо», и на этом разговор был окончен.
Когда мама ушла от отца, он был убит горем. Вся его жизнь крутилась вокруг работы и семьи. Я не проявила к нему особого сочувствия. Несмотря на то что мы были похожи как две капли воды и я очень его любила, именно в маме я узнавала себя. Ей хотелось двигаться дальше, получать новые ощущения, путешествовать, расти, развиваться, расширять свои горизонты, знакомиться с людьми, жить своей жизнью. Я понимала это.
Вот так расстались мои родители и закончилось мое детство. Одна дверь закрылась, множество других открылось. Я поступила в другую школу-пансион, на этот раз в Англии, и провела там два года, а затем поступила в Мадридский университет в Испании. Моя мать прожила с Хансом еще двадцать лет, но потом рассталась и с ним. И я, считая мать примером, начала превращаться в женщину, которой хотела стать.
Если у кого и было право ожесточиться, так это у моей матери, но я никогда не видела в ней никакой озлобленности. Она искала хорошее во всем и во всех.
Меня часто спрашивают, что было самым худшим, что со мной когда-либо произошло, что для меня стало главным испытанием. Мне сложно ответить на этот вопрос, потому что у меня есть привычка, которую я унаследовала от матери, – все плохое превращать в хорошее, так что потом я даже не помню, что же было плохо изначально. Когда передо мной появляется преграда, особенно если ее установил кто-то другой, я говорю: «О’кей. Мне это не нравится, но устранить ее я не могу, так что будем искать способ обойти ее». Затем я нахожу другой путь к решению проблемы, и он меня настолько устраивает, что я забываю о самой проблеме. Среди всех маминых наставлений это было, пожалуй, самым важным. Разве можно стать лучше, если ты не готов встретиться со сложностями лицом к лицу или если ты перекладываешь вину за них на что-то или кого-то еще, не извлекая для себя никаких уроков? Я часто говорю молодым девушкам: «Не вините своих родителей, не вините своего парня, не вините погоду. Примите реальность такой, какая она есть, признайте наличие проблемы и решайте ее. Возьмите на себя ответственность за свою жизнь. Превращайте негатив в позитив и гордитесь тем, что вы женщина».
Это происходит не сразу, конечно. Я никогда не переставала учиться у матери. Вновь и вновь она укрепляла мою веру в принципы, которым обучала меня в детстве.
Когда мне было около тридцати, я вдруг стала бояться летать, но когда я рассказала ей о своем страхе, она посмотрела на меня, улыбнулась и сказала: «Скажи мне, что это значит – бояться?» Однажды, когда я сомневалась, начинать ли новый бизнес, она сказала: «Не смеши меня. Ты знаешь, как это делается». Когда в 47 лет у меня диагностировали рак, как и следовало ожидать, она сказала мне, чтобы я не переживала и что мне нечего бояться. Мне хотелось ей верить, но у меня были сомнения на этот счет. Но благодаря тому, что она ни разу не выказала и тени страха, даже когда мы были наедине, мне тоже не было страшно. Когда моя терапия уже завершилась, у нее случился срыв, и тогда я поняла, что на самом деле она боялась за меня, но ни разу мне этого не показала. Именно это дало мне силы и веру в то, что все будет в порядке.
После нашей с Эгоном свадьбы в 1969-м каждый год она по несколько месяцев жила с нами в Нью-Йорке, и у нее завязались близкие и теплые отношения с моими детьми, Александром и Татьяной. Ее отношение к ним очень отличалось от того, какой она была со мной. Она никогда не была нежна со мной, и между нами всегда сохранялась дистанция. Как следствие, рядом с ней я была замкнутой и не делилась ничем сокровенным – разве что в письмах. Мне было гораздо проще открыть свои чувства на бумаге, и мне кажется, что ей тоже. В письмах, которые она писала мне, когда я находилась в школе-пансионе в Швейцарии, а затем в Англии, она называла меня своей гордостью, но в лицо она мне это впервые сказала гораздо позже, перед самой своей смертью.