Моей маме было двадцать лет и они с отцом были помолвлены, когда 17 мая 1944 года ее арестовали нацистские эсэсовцы за работу в бельгийском движении Сопротивления. Она жила на конспиративной квартире, и в ее обязанности входило ездить по Брюсселю на велосипеде и развозить поддельные документы нуждающимся в них людям. Сразу же после ареста ее бросили в забитый людьми грузовик и вместе с остальными подозреваемыми в саботаже отвезли в тюрьму города Малин в регионе Фландрия, в 25 километрах от Брюсселя. Чтобы избежать пыток, целью которых было получение информации о других участниках движения, она сказала, что ничего не знает и пряталась, потому что была еврейкой. Женщина, которая допрашивала ее, советовала ей не говорить, что она еврейка. Она ее не послушала, после чего ее определили в транспортный эшелон номер 25, который выехал из Малина 19 мая 1944 года и отправился в Аушвиц, где ей присвоили порядковый номер 5199.

Моя мать часто рассказывала историю о том, как она написала записку своим родителям на клочке бумаги и выбросила ее из грузовика на улицу. Она не имела ни малейшего представления о том, подобрал ли ее кто-то и была ли она доставлена по адресу, но надеялась на это. Уже после маминой смерти я узнала, что ее послание было доставлено. Мой двоюродный брат Сальватор, который жил в мамином доме на острове Харбор на Багамах, передал мне толстый конверт с семейными фотографиями, среди которых был запечатанный конверт с надписью «Лили, 1944». В нем был клочок бумаги с выцветшими буквами, написанными от руки. Я вглядывалась в них до тех пор, пока не смогла наконец различить слова:

Я не могла дышать. Неужели я держу в руках ту самую записку, которую мама написала своим родителям, находясь в том грузовике, используя обгоревшую спичку вместо карандаша? На обратной стороне она молила того, кто найдет записку, доставить ее по родительскому адресу. Кто-то нашел ее и доставил родителям, а моя тетя Джульетта, мама Сальватора, хранила ее в запечатанном конверте все эти годы!

Я не могла прийти в себя. Я только отчасти поверила в ее историю о записке. Все те рассказы о ее аресте и депортации просто не укладывались у меня в голове и больше походили на сюжет фильма, и все же они были правдой. Она всегда говорила мне, что переживала за своих родителей больше, чем за себя саму. В своих дрожащих руках я держала подтверждение этого.

Словно в тумане, я вышла из дома и направилась к пляжу, зашла в прозрачную голубую воду. «Это объясняет, кто я такая, – произнесла я вслух самой себе. – Я – дочь женщины, которая отправлялась в концлагерь с улыбкой на лице».

Изречения, которые она столько раз повторяла мне в детстве и которые иногда вызывали у меня раздражение, вдруг зазвучали иначе. Одно из ее любимых звучало так: «Ты никогда не можешь знать наверняка, что пойдет тебе на пользу. То, что кажется самым ужасным, что только может произойти, на самом деле может оказаться самым лучшим». Говоря это, она часто приводила в пример историю о бесчеловечных условиях, с которыми она столкнулась в поезде на пути и по прибытии в Аушвиц.

Без еды. Без воды. Без воздуха. Без туалета. Четыре дня в битком набитом вагоне для скота. «Женщина постарше», которой было около сорока лет и которая немного говорила по-немецки, успокаивала маму и дарила ей ощущение защищенности. Моя мать делала все, чтобы оставаться с ней рядом, особенно когда они прибыли в Аушвиц и их выгрузили на перрон. Женщин с детьми тут же отделили от остальных и отправили к длинным низким зданиям, в то время как других заставили встать в длинную очередь. В начале очереди стоял солдат, разделявший узников на две группы. Сверху за происходящим наблюдал офицер в белой форме.

Когда дошла очередь до той женщины постарше, ее направили в группу, что была слева, и моя мать быстро последовала за ней. Солдат ее не остановил, а вот офицер в белом, до тех пор не вмешивавшийся, направился к моей матери, вырвал ее из рук подруги и швырнул в группу справа. Моя мама всегда говорила, что никогда больше не испытывала такой лютой ненависти, как тогда по отношению к тому человеку.

Позже она выяснила, что тем человеком был доктор Йозеф Менгеле, получивший прозвище Ангел Смерти за то, что убил и искалечил бесчисленное количество узников в ходе медицинских опытов, особенно детей и близнецов. Зачем ему понадобилось ее спасать? Возможно, она напомнила ему кого-то, кого он любил? Неизвестно, каковы были его намерения, но факт остается фактом: он спас ей жизнь. Группу людей, в которую определили ту женщину, отправили прямиком в газовую камеру, а группу, куда бросили мою мать, – нет.

Я всегда рассказываю эту историю, когда хочу кого-то утешить, точно так же, как моя мать повторяла мне вновь и вновь: никто не знает, может, то, что кажется самым худшим, вдруг окажется самым лучшим.

После этого она поставила себе цель выжить, чего бы ей это ни стоило. Даже когда от доносившегося из крематория запаха, который было ни с чем не спутать, становилось невыносимо и узники говорили: «Мы все умрем», моя мать настаивала на своем: «Нет, мы не умрем. Мы выживем». Страх – это не выход.

Почти миллион евреев были убиты в Аушвице, многие в газовой камере. Других расстреляли или насмерть замучили во время экспериментов доктора Менгеле, кто-то умер от голода, кто-то – от изнурительного рабского труда. Моей матери повезло, если кого-то можно было считать везунчиком в той невообразимо жестокой обстановке. Она отрабатывала двенадцатичасовые ночные смены на ближайшем оружейном заводе, производя патроны. Пока она работала, от нее была польза и ее держали в живых. Она была миниатюрная, едва ли полтора метра ростом, и худощавая от природы. До этого у нее не было привычки объедаться, и поэтому она чудом смогла выжить на микроскопических порциях хлеба и водянистого супа, которыми кормили ее и остальных узников. По словам мамы, более крупные люди, резко лишенные привычных объемов пищи, были первыми обречены на голодную смерть.

Если мне вдруг лень заниматься работой по дому, если я сомневаюсь, выходить ли на улицу, когда холодно, или жалуюсь на то, что приходится стоять в очереди, я вспоминаю свою мать. Я представляю, как ее и еще 60 тысяч человек вывели из Аушвица зимой 1945 года, всего за девять дней до того, как советские войска добрались до лагеря. Эсэсовцы поспешно расстреляли тысячи узников, а остальных заставили идти пять километров пешком по снегу к железнодорожному депо, где их запихнули в товарные вагоны и отправили на север, в Равенсбрюк, а там снова заставили идти – к своим новым лагерям, в мамином случае это был Нойштадт-Глеве в Германии. Около 15 тысяч заключенных умерли во время этого марша смерти – кто-то скончался от обморожения, истощения, болезней, другие были застрелены эсэсовцами за то, что падали или отставали. По невероятному стечению обстоятельств, которое нельзя назвать иначе как чудом, моя мать выжила. Она оказалась в числе 1244 выживших из 25 631 отправленого в лагеря еврея бельгийского происхождения. В ответ на испытанные ею мучения она проявила мужество и волю к жизни во имя своего будущего. Когда через несколько месяцев Нойштадт-Глеве был освобожден сначала русскими, а затем американцами, вес моей мамы едва-едва был больше веса ее костей.

Ее положили в больницу на территории американской базы, не надеясь, что она выживет. У нее не было шансов, и все же она снова бросила вызов судьбе. Когда ее состояние стало достаточно стабильным, чтобы вернуться домой в Бельгию, как и всех оставшихся в живых, возвращающихся в родные страны, ее попросили заполнить анкету. Я нашла ее. В ней надо было указать имя, дату рождения и ответить на вопрос, «в каком состоянии» она возвращается после тринадцати месяцев, проведенных в неволе. Ее ответ меня ошеломил. Идеальным почерком она написала «en tres bonne sante», что означает «полностью здорова».

Мой отец Леон Халфин был совсем другим. Когда мама была строга и несколько сдержанна, он был спокоен и ласков. Не было ничего, в чем бы я могла провиниться перед ним, и он любил меня безусловной любовью. В детстве я была привязана к нему сильнее, чем к своей требовательной матери, хотя, возможно, и уважала ее несколько больше. Когда посреди ночи мне надо было в туалет, я звала своего отца, что всегда смешило его.

– Почему ты зовешь меня, а не свою маму? – спрашивал он.