– Конечно. Прыгай.

Я стою на четвереньках. Альба залезает мне на спину, и мы едем на кухню. Сонная Клэр стоит у раковины, наблюдая, как в кофейник капает кофе. Подхожу к ней и бодаю головой под колени, она хватает Альбу за руки и поднимает ее вверх, Альба все время хохочет как ненормальная. Я забираюсь на свой стул.

Клэр улыбается и спрашивает:

– Что на завтрак, повара?

– Желе! – вопит Альба.

– Мм. Какое желе? Из кукурузы?

– Не-е-ет!

– Из бекона?

– Вот еще!

Альба виснет на Клэр и тянет за волосы.

– Ой! Не надо, дочка. Тогда, наверное, это овсяное желе.

– Пшеничное!

– Пшеничное желе, вкуснота. – Клэр достает бурый сахар, молоко и пакетик пшеницы. Ставит на стойку и вопросительно смотрит на меня: – А тебе? Желе из омлета?

– Если приготовишь, то да.

Я с восхищением смотрю, как деловито Клэр ходит по кухне, словно она Бетти Крокер[122], словно она это делала долгие годы. Она справится без меня, думаю я, наблюдая за ней, но я знаю, что это не так. Смотрю, как Альба смешивает воду с пшеницей, и думаю о ней, десяти-, пятнадцати-, двадцатилетней. Но еще не конец. Я еще не выдохся. Я хочу быть здесь. Я хочу видеть их, хочу обнимать их, я хочу жить…

– Папа плачет… – шепчет Альба Клэр.

– Это потому, что приходится есть мою стряпню, – говорит ей Клэр и подмигивает мне, и я вынужден рассмеяться.