Он наклонился и, понизив голос, заговорил:

– Я не помню никого из вас в те времена, когда мне приходилось драться за еду или когда я писал первые прошения для семей, в которых никто не знал грамоты. Думаю, вас сделали ваши отцы, всех вас. Я же сделал себя сам – и в этом разница между нами. Вы можете пережить потерю, подобную той, о которой говорите, и, по-моему, какую-то вашу часть она даже не затронет. Вы смогли вернуться к своей прежней жизни после изгнания, и оно не стало для вас клеймом, горящим на коже. – Он улыбнулся, но не весело, а как будто скривился от боли. – Но для меня станет. Они могут делать что хотят. Я ничего им не дам. И уж конечно, я не поступлюсь своим достоинством. Они не услышат от меня ни слова, не услышат извинений, не увидят ни слезинки. Если это означает остракизм, я приму это.

– Стоит ли это жизни? – тихо спросил Аристид. – Всего, ради чего ты работал?

– Конечно стоит! Я афинянин. Я сделал себя тем, кто я есть, и я спас нас всех. И после этого вот так? Остальное не важно. Даже их благодарность.

Друзья молча переглянулись и, дойдя до камня ораторов, разошлись. Фемистокл вышел вперед, пройдя кольцо скифов, сопровождавших его наверх.

– Хватит, ребята! – крикнул он поверх их голов. – Почетная стража – это прекрасно. Моя мама гордилась бы мной. А теперь по местам – с моей благодарностью. Итак, кто у нас сегодня эпистат? Кто из вас, красавцы, удостоился этой чести? Ты, бородач? Так выйди и покажись! Дай нам на тебя посмотреть.

Аристид и Кимон стояли рядом, наблюдая, как Фемистокл зажигает толпу. Он говорил, и на лицах людей расцветали улыбки. Это была его манера, его дерзость, его вызов, и мало кто мог не полюбить его за это.

– Как думаешь, он спасется? – негромко спросил Кимон.

Аристид взглянул на него. На протяжении многих лет он наблюдал за тем, как Кимон превращается из жалкого пьяницы в вождя. Война раскрыла его, сделала человеком, знакомством с которым гордился бы его отец.

– Думаю, у него есть один шанс, – сказал Аристид, – отдаться на милость собрания. Вместо этого он предпочел не давать им ничего. Смелое решение, но… Люди злее, чем ему кажется. Они хотят кого-то свергнуть, опорочить великое имя, чтобы обвинить в своих бедах и потерях, в своем – и не только в своем – горе. Сегодня я не могу гордиться ими, хотя мне кажется, что я их понимаю. – Он на мгновение задумался, потом поправил себя: – Мне кажется, я понимаю нас.

Пока он говорил, давление толпы усилилось еще больше, и скифам пришлось повернуть людей назад, отправив их на нижние склоны. Те подняли шум, возмущаясь тем, что, придя издалека, наткнулись на копья стражи. Настроение изменилось, как будто облако закрыло солнце, и улыбки вокруг Фемистокла погасли.

С высоты камня ораторов Фемистокл оглядел колышущуюся массу горожан и прикусил губу, но потом собрал волю в кулак и предстал перед народом уверенным и спокойным.

Эпистатом того дня действительно оказался тот самый афинянин с густой бородой, который раньше поднимал руку.

Выступив вперед, он обратился к собравшимся с такими словами:

– А теперь прошу – помолчите. Тишина! Собрание созвано.

Ждать пришлось долго, едва ли не вечность, но в конце концов все притихли.

– Присутствующие, принимаете ли вы свое священное обязательство: поступать по чести и справедливости, в соответствии с законами Афин и богов?

Раньше они приносили в жертву барана и окропляли его кровью землю вокруг камня. Но в тот год собрание созывалось часто, а найти подходящую жертву становилось все труднее, и от традиции пришлось временно отказаться.

Все как один склонили голову, обещая судить по закону. Аристид и Кимон сделали то же самое, поскольку имели полное право стоять там, как и любой свободный человек. Оглянувшись, Аристид увидел, как Ксантипп приветствует своего друга Эпикла, который привел с собой младшего сына Ксантиппа. Он также заметил, что скифы не остановили их, и нахмурился. В это самое время первые свидетели подошли к камню ораторов, нервничая, но и с гордостью.

Голосование по остракизму было предложено и отклонено в конце первого дня. Возглавили этот призыв семьи, лишившиеся богатства в доках Пирея, но им недостало сил, чтобы навязать требуемое решение. Фемистокл с облегчением кивнул. На второй день толпа выслушала свидетельства плачущих семей, чьи могильные камни он приказал использовать для сооружения Дипилонских ворот. Рук поднялось больше, но все же этого количества было мало. В третий день они услышали все подробности Саламинского сражения – от Фемистокла и многих командиров. В толпе одни приветствовали его рассказ о письмах, доставленных персидскому царю, другие кричали, что все это ложь.