С. Зволянский» [27].
Уже простое соседство слов «на поручительство» и «государственный преступник» грозило собрать над головой Волькенштейна настоящие громы. Ведь просил-то он зная. Знал, как тяжело лежит обвинение Ленина на весах права, и - просил. Знать и просить - это защищать. Волькенштейн защищал.
Самарское дело Волькенштейна было ветвью петербургского, утраченного в революцию, и потому в какой-то мере восполняло эту утрату. В столице, говорили бумаги, он был помощником у С. И. Езерского, адвоката честного до курьезов, безмерно смелого и умного. Школа Езерского утверждала: Волькенштейн мог выступать с защитами по делам о заговорах и смутах, а Ленин, соответственно, - готовить эти защиты. Косвенное подтверждение получала в бумагах и догадка о том, что, направляясь в Петербург, Владимир Ильич имел рекомендательное письмо Хардина к Волькенштейну.
Полной тайной оставалась лишь цель приезда. Что гнало петербуржца из Петербурга, чем манила Самара несамарца?
Глубокой осенью, когда по красным - битого кирпича - дорожкам садов и парков Москвы ветер гонял снеговую дробь и темные волглые листья, я отправился к Волькенштейну. Конечно, не к тому, не к принципалу Ленина - к его сыну. Первые слова и - первое открытие: мы уже давно знакомы. В годы двадцатые, комсомольские, в родном своем рабочем поселке я попал как-то в артисты с несложной задачей пополнить своей особой театральное войско Спартака. Теперь автор пьесы «Спартак» был моим любезным собеседником. Писатель, теоретик драмы, доктор искусствоведения, лауреат Грибое-довской премии 1914 года, он долгие годы работал с К. С. Станиславским, был его секретарем, заведовал литературной частью первой студии МХАТа.
- Зигзаг моего отца в Самару? Простите, какой это год? Восемьдесят седьмой? О, тут я плохой свидетель. В те дни мне не было и четырех лет.
- А позднее он не делился с вами впечатлениями о защитах за закрытой дверью?
- Не припомню что-то.
Иду напрямик: рассказываю о догадках, называю имя Ленина и вижу - на меня глядят глаза единомышленника.
- Материалы Ленина, его досье? - Рассеянным движением Владимир Михайлович разглаживает складки на скатерти. - Была пора, когда мой отец искал бури… Извините, пожалуйста. - Он поднимается. - Я оставлю вас ка две-три минуты.
Над карнизом двери, за которой скрывается его фигура, - рогатый охотничий трофей с пуговичными глазами. В наше время это символ старины. Узкие кожаные стулья чопорны и торжественны в своей геометрической прямизне, обои цвета каленого ореха - старомодны. С чем он вернется, мой собеседник? С сафьяновой тетрадью мемуаров отца и со словами в ней о Ленине?
В руках Волькенштейна - книга, сравнительно новая книга темной синевы в дерматине.
Но мне нужны мемуары.
- Ваш отец не писал воспоминаний?
- А как же. Я видел у него толстую тетрадь.
- В сафьяне, конечно?
- Что-то попроще. Не потеряйся она, по-другому бы протекала и эта аудиенция. - Он добродушно улыбается и осторожно кладет на стол, будто никому не предназначая, дерматиновую книгу. - Полистайте. Не служит ли это доказательством того, что и гражданское дело может стать концентрированной политикой?
Изданная в Саратове книга повествовала о Чернышевском. На суперлисте - дарственная надпись: «Сыну прекрасного человека, имя которого украшает страницы этой книги - Владимиру Михайловичу Волькенштейну от автора очерка «Младший сын Н. Г. Чернышевского». С уважением и признательностью Н. Чернышевская. 15.Х.62». А в самой книге - впечатляющий рассказ внучки великого мыслителя-революционера о мужественной защите М. Ф. Волькенштейном издания полного собрания сочинений Н. Г. Чернышевского, предпринятого его сыном28.
- Для отца эта мирная цивилистика обернулась драмой, - замечает Владимир Михайлович. - Ночной налет чинов полиции. Изъятие ценнейших писем - Короленко, Гарина-Михайловского, Станюковича…
- А досье по делам?