Через несколько лет сын Ивана Романовича, Александр Иванович Осадченко, пришел на работу к нам в лабораторию. Я долго колебался, но потом не выдержал и задал ему тот же вопрос. Он ответил так:
— Ты знаешь, Аркаша, отца регулярно, где-то раз в год-полтора, вызывали в высокие партийные инстанции и говорили, что в институте проводится неправильная национальная политика. Отец соглашался, что есть проблемы, и обещал на ближайшем заседании партбюро поднять эту тему. «Давно собирался посоветоваться с коммунистами, но на носу два важнейших пуска, они значатся в социалистических обязательствах ленинградской партийной организации перед ЦК, сами понимаете, какая ответственность. Не дай Бог сорвем сроки!» Партийные функционеры, для которых срыв пуска мог закончиться крахом карьеры, тут же забывали о национальной политике и переходили на производственные темы. Отец же честно назначал заседание партбюро, но быстро собраться не получалось: то кто-то в командировке, то еще какое-нибудь важное событие. Когда партбюро собиралось, отец предлагал ввиду важности вопроса создать специальную комиссию, но ее руководитель, понимая, наверное, настроение и пожелания директора, достаточно медленно изучал проблему. Для вышестоящих партийных органов все выглядело хорошо: с руководителем предприятия проведена беседа, он принял к сведению, обсуждал вопрос на партбюро, создана специальная комиссия, которая в ближайшее время выдаст рекомендации руководству института, проблема будет решена. Так он затягивал решительные действия на годы и продолжал брать на работу людей, которые были нужны для дела. Думаю, все было именно так.
Я вроде поверил в такой сценарий, хотя мне казалось, что это лишь часть правды. С годами, становясь опытнее и, надеюсь, мудрее, я предположил, что главная причина его относительной вседозволенности — в другом.
Конечно, он был человеком системы, его уважали и ценили, а главное — он был нужен. Поэтому ему разрешалось в каких-то границах делать то, что он считал необходимым, ведь законодательного запрета брать на работу «инвалидов пятой группы» не существовало. Скорее всего, подобное рекомендовали в приватных беседах. А послушает человек эти рекомендации или нет — сфера его личной ответственности. Случись в институте что-нибудь чрезвычайное, например подай много народу заявления о намерениях выехать в Израиль, ноша полностью легла бы на плечи Ивана Романовича. А если все тихо и хорошо, при этом институту есть чем отчитаться о проделанной работе, на национальный состав предприятия можно смотреть сквозь пальцы.
Кстати, об эмиграции: за те два с половиной года, что мне довелось работать в институте при Иване Романовиче, ни один человек не подал заявление о выезде на постоянное место жительства в Израиль. А после его ухода, года через полтора-два, люди начали уезжать. Этот факт можно объяснить по-разному. Но я считаю, что причина одна: интеллигенция уезжала в основном не ради куска колбасы или более комфортной квартиры, а из-за отсутствия возможности нормально работать. Иван Романович создал в институте прекрасную творческую атмосферу, поэтому на работу шли как на праздник. Наши ученые советы под мудрым руководством Осадченко были праздниками науки, а если кто-то пытался обидеть или оскорбить оппонента, председатель совета жестко и недвусмысленно ставил такого человека на место.
И еще одна прекрасная черта была у Ивана Романовича: люди, работавшие в институте, знали, что, если они трудятся на совесть и их работа дает результат, они под защитой и никто не отнимет у них ни должность, ни зарплату. А после прихода нового руководства правила игры изменились. Если сотрудники публично выражали несогласие с начальством, они рисковали не только пострадать материально, но и оказаться за воротами. Это послужило одной из важных причин, по которым люди начали эмигрировать.
Завершая повествование о нашем директоре, я не могу не рассказать еще о двух прекрасных чертах его характера — скромности и порядочности.
Когда начальство перестает быть начальством, бывшие подчиненные обычно хорошо о нем не говорят. Но года через два после ухода Ивана Романовича на пенсию я разговорился с моим соседом по лабораторному зданию, профессором Б. Л. Молдавским. Это был прекрасный человек и уникальный специалист мирового уровня, эрудированный во всех отраслях химии, один из создателей процесса получения бензинов, дважды лауреат Сталинской премии (1946 и 1948 годы). Чисто внешне и по манере разговора он напоминал национальную гордость России — академика Дмитрия Сергеевича Лихачёва. Общаться с ним было одно удовольствие.
Однажды я набрался храбрости и спросил его:
— Борис Львович, почему Иван Романович не кандидат наук? Наверное, нашлось бы много людей, кто с радостью написал бы за него диссертацию и на блюдечке с голубой каемочкой принес ему в кабинет?
— Видите ли, Аркадий… — По тону я сразу понял, что Борис Львович не ожидал услышать от меня такой вопрос. Повисла пауза, и стало ясно, что Молдавский подыскивает слова, чтобы меня не обидеть: — Насколько я знаю Ивана Романовича, он с молоком матери впитал десять христианских заповедей. И заповедь «Не укради» не является для него пустым звуком. Поэтому, как мне известно, двух заведующих лабораториями, пришедших к нему с такими нескромными предложениями, он год не пускал к себе в кабинет. Даже на совещания приглашали замов, а не их. Кроме того, прошу обратить внимание еще на одну ситуацию. В 1966 году на ученом совете обсуждался вопрос, кто должен входить в число претендентов на Ленинскую премию за процесс получения изопрена. Так вот нашего директора среди них не было, хотя Иван Романович очень много сделал для реализации проекта. Вы знаете, что Немцов, автор изопренового процесса, на генетическом уровне не любит, а иногда и просто ненавидит начальство. Тем не менее он с огромным уважением отзывался об Иване Романовиче, подчеркивая, что тот никогда не предлагал включить себя в число претендентов на Ленинскую премию. Теперь понимаете, почему Осадченко не кандидат наук? — грустно улыбнулся Борис Львович. — Просто он порядочный человек. И по этой же причине вы работаете в нашем прекрасном институте, а не на почте телеграммы разносите. Такая простая история получается, Аркадий. А знаете, почему мне сначала был неприятен ваш вопрос? — И снова он ответил сам себе: — Как-то еще до войны мы с Немцовым были на семинаре у лауреата Нобелевской премии Н. Н. Семёнова. Он ругал нас, молодых ученых, за то, что перестали писать диссертации и защищаемся по докладу о своих работах, сделанных раньше. «Любое написание диссертации и ее защита есть праздник науки, поэтому, молодые люди, — сказал он, — не лишайте нас праздников». Я хочу, чтобы вы поняли, Аркадий. Диссертации не доставляют на подносике в кабинеты больших начальников. На подносах доставляют выпивку с закуской, причем не научные работники, а официанты. Ладно, давайте лучше еще чаю попьем, чем рассуждать о таких высоких материях.
Мне все стало ясно. Я понял, почему Иван Романович брал кого хотел, а другие двадцать директоров институтов, к которым я обращался в поисках работы, этого не делали. Просто он был порядочным человеком, преданным делу, и эффективным, результативным менеджером, очень нужным системе. И кроме всего прочего — смелым человеком. Совокупность этих трех важнейших качеств — порядочности, эффективности и смелости — позволяла ему делать то, что он считал нужным.
Я не хочу сказать, что те двадцать директоров были неэффективными, непорядочными и несмелыми. Нет, конечно. Просто, наверное, один был эффективным и порядочным, но недостаточно смелым, другой — смелым и эффективным, но не совсем порядочным. А необходимая совокупность всех трех важных качеств в требуемых количествах из двадцати одного директора имелась лишь у Ивана Романовича.
Для себя я сделал вывод, что, если человек хочет состояться как специалист, он обязательно должен быть нужным и востребованным специалистом, а также порядочным и смелым человеком. Причем если ты — высококвалифицированный сотрудник, то быть порядочным и смелым человеком легче. Конечно, при наличии желания. И эти уроки, которые я получил от Ивана Романовича, помогли мне в жизни. Хотя прошло уже почти тридцать лет, я до сих пор вспоминаю, как в 1992 году, когда все рушилось, генеральный директор «Тольяттикаучука» Н. В. Абрамов сказал:
— Ты нужен мне и заводу, поэтому, пока у нас есть хоть какие-то деньги, ты и твои люди без куска хлеба не останетесь.
В тот момент я подумал: «Спасибо Ивану Романовичу за науку».
Мне неудобно, что в этой главе я много рассказал о моих мытарствах в поисках работы и мало об Иване Романовиче. Но я хотел показать глубину пропасти, в которую он не дал мне упасть. Иногда я вспоминаю тот год и с ужасом думаю, как могла бы сложиться моя судьба, если бы Иван Романович оказался подобен двадцати другим директорам. Зная свой характер, я понимаю, что никогда не пошел бы работать на водопроводную станцию, потому что там мог бы использовать, наверное, не более десяти процентов потенциала образования, полученного сначала в прекрасной химической школе, а потом на химическом факультете университета. Я считал бы такую работу поражением для себя.
В начале 1970-х годов среди молодежи было много разговоров об эмиграции. Кто знает, может, я и уехал бы, не получи интересной работы. Не знаю, как бы сложилась моя судьба в эмиграции, — скорее всего, мне было бы там дискомфортно, ведь я всеми фибрами души привязан к Ленинграду. Если куда-нибудь уезжаю, дней через пять мне начинает не хватать ленинградского дождя, можно и с мокрым снегом — моей любимой погоды. Я всегда подчеркиваю, что моя родина — Ленинград, а не Санкт-Петербург, поскольку я родился и прожил сорок четыре года жизни в Ленинграде до его переименования. Кроме того, наверное, лет с семи у меня появилась чисто физиологическая потребность погладить рукой, а если никто не видит, то и потереться щекой о шершавый гранит парапетов набережной Невы у Ростральных колонн. А лет с двадцати появилась другая привычка.
Я тогда писал диплом в Научно-исследовательском химическом институте (НИХИ) при Ленинградском государственном университете (ЛГУ), находившемся в центральном здании, и, выходя поздно вечером на набережную, стоял на остановке автобуса, глядел на купол Исаакиевского собора и загадывал какое-нибудь желание, в основном касавшееся моих будущих научных достижений. И чем старше я становлюсь, тем сильнее потребность выйти на стрелку Васильевского острова, пешком добраться до университета и помечтать. И не верьте тому, кто говорит, что с годами желаний становится меньше. Это неправда. С возрастом всего хочется больше и острее, поэтому мне все чаще надо смотреть на Исаакий и гладить в строго определенном, «моем» месте парапет набережной самой прекрасной реки в мире. Конечно, меня тянет на 13-ю линию Васильевского острова, где располагалась дорогая для меня школа № 10, зайти внутрь и, может быть, даже посидеть за моей партой в кабинете химии. Но, увы, школы уже давно нет. Теперь там салон по продаже автомобилей: видать, продажа автомобилей важнее образования детей. Когда я впервые увидел автомагазин на родном для меня месте, понял, что больше никогда сюда не приду: не могу смотреть на реконструированную «родную хату». Хотя понимаю, что и автомобили нужны. Лет пять назад я провел за границей около трех месяцев. И наутро после прилета, не заехав на работу, сразу отправился по любимым местам дорогого для меня города. Поэтому я не думаю, что мне было бы комфортно за границей, как бы благополучно там ни жилось. Действительно не хлебом единым…
Вспоминая годы, на которые пришлось мое распределение после университета, я спрашиваю себя: осталась ли у меня обида за те два месяца унизительных звонков в различные институты и могу ли я с полной уверенностью сказать: «Нет, у меня нет обиды на отказы»? Наверное, я был тогда молод и воспринимал происходящее скорее с юмором, чем с огорчением. Кроме того, закончилось все хорошо. А главное, после 1991 года прекратилась политика государственного антисемитизма.