Но — Прокуратура?.. Стальные отъезжающие в сторону, за высокий каменный забор, ворота? Следственный отдел по особо важным делам?

Тут и думать было не о чем, настолько это несоединимо с Валей. А Лев Романович тихим глуховатым голосом внушал мне, что у них ставки повыше, работа интересная и неутомительная и отпуск большой.

— Что вы, Лев Романович, — отрезвил я его. — У нее отца арестовали в тридцать седьмом, он пропал, неизвестно где и как.

— Пропал… — зафиксировал он механически, без вопросительной или сочувственной интонации, будто легко, почти неощутимо споткнулся обо что-то и сразу же выровнял шаг. — Это не страшно, ничему не помешает. Пусть это ее не пугает.

Каюсь, в тот миг я не мог вполне оценить ситуацию: не зная всей ужасающей правды о масштабе репрессий тридцать седьмого, не осмысливая в Шейнине активного «созидателя» апокалипсиса тех дней, я не задумался о том, с какой вельможной легкостью он отнесся к крови, к трагедии тридцать седьмого, лучше кого-либо понимая, сколь вопиюще напрасны были его жертвы. Прощение греха, индульгенция, походя выданная Вале в этот час, как бы воплотила сталинскую мудрость и милость: сын за отца не отвечает.

В эту минуту я уже отверг Прокуратуру, зная, что отвергла бы ее и Валя, и я пустил в ход второй козырь, объявил, что Валя с матерью и Светланой, родившейся в сороковом году, прожили 1941–1943 годы в оккупированном немцами Киеве.

Теперь Шейнин споткнулся основательно. Секунда молчания, нелепая укоризна, просквозившая в его взгляде, — все говорило за то, что в высший правоохранительный эшелон власти категорически запрещено брать людей с таким изъяном.

Но он и на этот раз извернулся: чепуха, мол, вздор, все обойдется, он оформит Валю. А я уже понял, что все это неправда, что ему вовсе не нужен новый работник, что он, умный, прожженный человек, начиная со мной разговор, понимал, что я не благословлю жену на службу. Пришлось сказать, что наши планы другие, Валя нужна дома, через полгода мы ждем прибавления семейства, какая тут служба…

Не за этим же он посылал ко мне машину, звал настойчиво, но и просительно?

— Саша, вы читаете по-немецки? — спросил он, поднявшись с кресла, и потянулся рукой к сейфу.

— С трудом и не очень сложные тексты.

Он взял из сейфа немецкую газету и несколько газетных вырезок и протянул мне.

— Посмотрите: это рецензии на нашего «Губернатора провинции» из газет фашистской ориентации.

Бросив взгляд на один из текстов, я не столько понял, сколько почувствовал, что толком в нем не разберусь, не сосредоточусь, и зачем нужно мне копаться в этом?

— Разве фашистские газеты разрешены в Западной Германии? — спросил я.

— Фашистские — сильно сказано, в них скрытый реваншистский блуд. Наиболее реакционные газеты.

Я пожал плечами, выразил недоумение: мне-то они зачем?

— Я хотел вас по-дружески предупредить: некоторые мысли и отдельные абзацы вашей рецензии буквально совпадают с этими, немецкими.

Движение его руки при словах «вашей рецензии» не оставило сомнений, что известинский оттиск-гранка тоже лежит рядышком в сейфе начальника следственной части Прокуратуры СССР по особо важным делам. Чтобы заполучить оттиск в «Известиях», ему, я думаю, не пришлось прибегать к «ведомственным» рычагам: соавторы Шейнина братья Тур были своими людьми в редакции, постоянными авторами газеты и, может быть, внештатными сотрудниками. Помню их приезд в качестве военных корреспондентов «Известий» в Воронеж в начале зимы 1942 года — экипированные с иголочки, почему-то в высоких полковничьих смушковых папахах, холеные, улыбчивые. Их война была, кажется, не слишком затруднительная, без переднего края, без длительного пребывания не то что в роте или батальоне, но даже и в полку у линии фронта, — там были журналисты другого склада, те, чей корпус понес столь большие людские потери.

Я вернул ему газетные вырезки.