Ноябрь 1729 года

«Граф Вратислав отправил в Вену депеши о свершении царского обручения. Нарочным он назначил стать своего шурина Миллесимо. Вратислав опасался, чтобы этот горячий молодой человек, оставаясь в Москве, в припадке оскорбленной любви не показал каких-нибудь эксцентрических выходок. При этом граф едва не нажил срама: его шурин наделал здесь множество долгов, и, так как не имел чем заплатить, кредиторы хотели арестовать его. По счастью, Вратиславу удалось уговорить их, и они удовольствовались векселями. Впрочем, еще нет уверенности, что они не арестовали Миллесимо на границе: это опасение мне высказал сам Вратислав, присовокупив, что князь Алексей Григорьевич Долгорукий не оставляет этого кавалера своим злобным вниманием.

Надобно сказать, что род Долгоруких достиг теперь крайних пределов величия. Все смотрят им в глаза, все льстят им в чаянии от них великих милостей. Идут толки, кто кем из Долгоруких будет, какое место займет на лестнице высших государственных должностей. Твердят, что князю Ивану быть великим адмиралом, его родитель сделается генералиссимусом, князь Василий Лукич – великим канцлером, князь Сергей Григорьевич – обер-шталмейстером; сестра их Салтыкова станет обер-гофмейстериной при новой молодой царице.

Готовятся к обручению фаворита с его невестой Шереметевой. Это тоже будет баснословное торжество. Одни обручальные перстни их стоят: женихов двенадцать тысяч рублей, невестин шесть тысяч.

Проходят дни за днями, вся Москва носит праздничный вид, ожидая царского брака, но близкие к царю люди замечают, что он по-прежнему не показывает никаких знаков сердечности к своей невесте, а становится к ней холоднее. Он уклоняется от ее общества, этого и надобно было ожидать: мало смыслящий отрок не имел настолько внутренней силы характера, чтобы отцепиться от Долгоруких в пору; его подвели: отрок неосторожно, может быть, под влиянием вина, болтнул о желании соединиться браком, а бесстыдные честолюбцы ухватились за его слово. Русские исстари говорят: «Царское слово переменно не бывает!» Наверное, эта поговорка не раз повторялась Петру в виде назидания. И вот его довели до обручения. Но тут, естественно, еще более опротивела ему и прежде немилая невеста. Это положение понимают все окружающие царя и втайне пророчат печальный исход честолюбию Долгоруких: дескать, предполагаемой свадьбе не бывать и князей Долгоруких, по воле опомнившегося царя, постигнет судьба Меншикова.

Кстати добавлю, что сюда дошли слухи о смерти в Березове этого бывшего баловня удачи. Несчастный изгнанник, заточенный в ледяной пустыне, переносил свое горе с истинной твердостью духа. Из скудного содержания, какое выдавалось ему, сумел он составить такой запас, что на него построил деревянную церковь во имя Рождества Богородицы (именно в этот праздник постигла Меншикова опала). Он сам работал топором при ее постройке, сам звонил к богослужению. Он скончался в возрасте пятидесяти шести лет от апоплексического удара: в Березове некому было пустить заболевшему кровь. Старшая дочь Меншикова, Мария, бывшая царская невеста, умерла в ссылке, но император приказал освободить других детей Меншикова и дозволить им жить в деревне его дяди Арсеньева… Мне стало доподлинно известно, что кардинал Флери, духовник французского короля, поручил секретарю французского посольства в России Маньяну явиться в дом князя Василия Лукича Долгорукого, приветствовать его от имени кардинала и уверить его, что его преосвященство не забыл любезного внимания, оказываемого по отношению к нему Долгоруким во время пребывания его во Франции.

Конечно, кардинал Флери верный наш брат в числе игнатианцев[5], однако этот визит очень напоминает мне русское выражение: «Загребать жар чужими руками». Наверное, мне тоже надо побывать с визитом у Василия Лукича, а главное – у его племянника Якова.

Еще одна малая весть: на днях царь был несколько нездоров. Он принимал слабительное и теперь поправился».

Октябрь 1729 года

– По…помилуйте, сеньор, – пробормотал Каскос, явно растерянный таким поворотом разговора. – Сей флакон – розовый, яшмовый, с золотой крышечкой – вы спрятали в левый внутренний карман камзола.

– Можете обыскать меня, – неприятно улыбаясь, вздернул подбородок Алекс. – И тогда вам придется убедиться, что ни в левом, ни в правом кармане, ни в камзоле, ни в кафтане у меня ничего не лежит.

Господи, ну какой же он глупец! Вместо того чтобы сидеть сиднем в кресле, надо было как следует спрятать флакон. Впрочем, тогда он же не предполагал, что будет скрывать его… А теперь остается только надеяться, что сукно кафтана достаточно плотное, да и камзол сшит из тяжелого шелка, сквозь них не проступят очертания плоской маленькой безделушки, которая имеет такое значение… такое смертельное значение!

Каскос между тем так и прощупывал, так и пронзал его взглядом.

– Как… не лежит? – пробормотал он с запинкой. – Но ведь я видел, своими глазами видел, как вы его туда спрятали! Или, скажете, нет? Тогда получается, что я лжец?!

Глаза Каскоса опасно блеснули. «Этот мерзкий развратник давно искал со мною ссоры и, кажется, нашел», – подумал Алекс – без особого, впрочем, огорчения, потому что ничего ему так не хотелось сейчас, как любым способом заткнуть Каскосу его болтливую глотку. Любым способом заставить его замолчать!

Словами. Кулаком. Если нет, то ударом шпаги или кинжала.

– Тогда получается, что я лжец?! – с надрывом повторил Каскос, и теперь уже Алексу ничего не оставалось, как ответить с той же неприятной улыбкой, которая, чудилось, приклеилась к его лицу:

– Конечно. Иначе лжецом оказываюсь я, не так ли? А такое положение меня никак не устраивает. Поэтому нам с вами придется выбирать, кто добровольно признает себя лжецом. Отчего-то мне кажется, это будете вы.

– Вы… как вы смеете? – Каскос лишь слегка подался к обидчику, но Алекса уже было не остановить: с каким-то болезненным наслаждением он сорвался с кресла и наградил секретаря двумя стремительными пощечинами.