Андропов сознавал всю рискованность союза с Русской партией, однако полагался на свой политический профессионализм и редкую способность к маневрам и интригам. Он и в самом деле был коварным союзником и надеялся загнать джина русского шовинизма обратно в бутылку, откуда сам же и извлек, если тот станет угрожать его собственной власти или хотя бы просто репутации. К тому же он знал из истории, что шовинисты водились в России и раньше, но до власти так и не дорвались. Однако то было при иной идеологической раскладке, когда имелась сравнительно свободная политическая конкуренция, и соперники национал-шовинистов оказались перед революцией столь сильными, что они ни с кем не выдерживали сравнения: ни с кадетами, ни с эсерами, ни с большевиками. Теперь же русский националист остался один в чистом поле: политических конкурентов он был лишен в силу отсутствия в СССР свободы и крутого зажима Андроповым всех других оппозиционных движений. Что же касается официальной коммунистической идеологии, то она ни у кого больше не вызывала искреннего отклика: неї страны в мире, где бы к ее лозунгам относились с большим равнодушием, чем в Советском Союзе. Так идеологические споры были перекрыты национальными заботами, и на месте абстрактных политических противников оказались конкретные этнические.
Во-первых, “евреи" — этническое и одновременно более широкое, символическое обозначение оппозиции. Было на Руси время, когда любого чужака называли “немцем", а еще прежде — “татарином". Вот и “еврей" стал теперь обозначением имперского врага — диссидента, либерала, в том числе и еврея. Когда несколько советских граждан вышли 25 августа 1968 года на Красную площадь протестовать против оккупации Чехословакии, агенты КГБ бросились на них с криком: “Это все евреи! Бей антисоветчиков!“ — хотя большинство демонстрантов не были евреями.
Во-вторых, Китай, страх перед которым — еще одна причина успеха русофильских идей и постепенного их превращения в государственные. Война с Китаем на самых разных уровнях советского общества и русского сознания ощущалась в это время как неизбежность — то был одновременно жупел и советской, и русофильской пропаганды. Превентивный этот страх сравним разве что с чувством катастрофы во время второй мировой войны.
И наконец, в-третьих, учитывая, что в Советском Союзе наций не меньше, чем в ООН, врагами были не только евреи и китайцы, но любые другие народы, которые обитают на территории империи либо вблизи ее безмерных границ.
Все эти имперские комплексы предопределили успех русских идей в советском обществе. Уже казалось, что Русской партии и не придется вовсе бороться за власть — она сама упадет к ней в руки, как переспелое яблоко. Там, где можно было ожидать радикальный переворот, происходила неуклонная эволюция.
Это можно сравнить не с Овидиевыми сказочными метаморфозами, а, скажем, с превращением гусеницы в бабочку — сейчас как раз была стадия куколки. Русская партия не захватывала власть внезапно, как гром среди ясного неба, но становилась властью постепенно, хотя особых изменений в правящей верхушке вроде бы и не происходило. Русская партия становилась не только властью, но и повседневной реальностью советской жизни, тотально проникая во все без исключения ее институты и уровни. Уже не было иных, противоположных тенденций в стране, чья окраска бы резко отличалась от софильской. Основным резервуаром русофильских кадров был Центральный Комитет комсомола с его разветвленным бюрократическим аппаратом и мощной сетью газет, журналов и издательств. Перевалив за сорок, комсомольские “вожди“ и активисты продолжали карьеру в ЦК КПСС и обкомах партии, в министерствах, в армии, в КГБ — не без оснований комсомольцев в Советском Союзе называют “сменой". Самый яркий тому пример — сам Андропов, начавший восхождение вверх именно по комсомольским ступенькам. Не удивительно поэтому, что именно благодаря комсомольским ставленникам быстро росло число сторонников Русской партии в тайной полиции, среди высшего офицерства в армии, в партийных аппаратах Москвы, Ленинграда и областных центров.
В свое время Ленин удачно перефразирал знаменитое французское выражение mot[5] — поскребите русского, и вы обнаружите татарина — на более подходящее к некоторым его соратникам типа Сталина: стоит поскрести русского коммуниста и найдешь в нем великодержавного шовиниста. Сталина и скрести не стоило: коммунизм сошел с него, как летний загар зимой. Ни один из русских вождей не был таким яростным русским шовинистом, как грузин Иосиф Джугашвили. Не станем гадать здесь, что было тому главной причиной: комплекс национальной неполноценности, сублимированный в великодержавный национализм другого народа, либо осознание ответственности перед русской имперской традицией. Был ли Сталин индивидуальной аномалией в русской истории или вызван ею для монструозного противодействия враждебным разрушительным, революционным силам? Если в конце 70-х годов в стране начала сгущаться схожая со сталинской атмосфера национал-шовинизма, то это говорит о том, что, как ни броска была фигура Сталина, он все-таки оставался скорее орудием русской истории, чем оригинальным творцом.
К тому времени ситуация сложилась более опасная и более рискованная, чем Андропов мог предполагать заранее, и в любую минуту грозила выйти из-под контроля. Для председателя КГБ теперь одинаково опасны как победа Русской партии, которая оставила бы его за бортом политической борьбы за власть, ибо он не выступал рьяным адептом крепнущей идеологии, так и поражение, которое поставило бы крест на его политической карьере из-за тайной и явной поддержки “младорусских": тени поверженных предшественников должны были являться Андропову по ночам. В этой предельно напряженной ситуации он вместо того, чтобы унять подопечных либо отречься от них вовсе, пошел на более хитрый маневр, начав использовать их в роли политических камикадзе, то есть поручая им самые рискованные операции против кремлевских вождей, дабы одновременно компрометировать и тех и других.
В конце 70-х годов агенты КГБ и члены Русской партии распускают по Москве слух, полностью соответствующий действительности: жена Брежнева — еврейка. В антисемитском контексте времени трудно представить что-либо более компрометирующее советского вождя, разве что приписать еврейство самому. Но в случае с Брежневым это было невозможно ни по биографическим, ни по физиогномическим причинам.
В начале 1979 года отпечатано на ротаторе и послано огромному количеству влиятельных людей из интеллектуальной, военной и партийной элиты письмо за подписью “Василий Рязанов". “Не только в сенате США, но и у нас в Центральном Комитете существует мощное сионистское лобби", — писал мнимый Василий Рязанов. Они не позволяют себя атаковать под тем предлогом, что это приведет к антисемитизму, отрицательной реакции общественного мнения и нанесет ущерб политике детанта.
Еще через две недели в парадных московских и лениградских домов, у дверей и даже прямо на улицах разбрасывались опять-таки отпечатанные на ротаторе памфлеты, в которых утверждалось, будто сионисты захватили контроль над Политбюро, а главным сионистом является не кто иной, как сам Брежнев. Единственными настоящими русскими автор памфлета называл премьера Алексея Косыгина, партийного идеолога Михаила Суслова и ленинградского партийного босса Григория Романова. (Напомним читателю, что неофициальное тиражирование и распространение любых, а тем более политических материалов в Советском Союзе запрещено и карается законом. Без специального разрешения нельзя отпечатать даже пригласительный билет, а доступ к печатным станкам типа ротаторов ограничен и строго контролируется.)
Хотя памфлет о захвате Политбюро сионистами во главе с Брежневым подписан “Русским либеральным движением", это был такой же псевдоним, как и “Василий Рязанов" — подпись под предыдущим документом, скорее подделка под Русскую партию, чем ее оригинал. Политические высказывания в обоих документах смахивали на националистические, но стиль слишком рационален и лишен эмоциональных захлестав, присущих адептам русского шовинизма. Все было сочинено не лунатиком и не фанатиком, а скрупулезным расчетчиком. Если даже не сам Андропов писал памфлеты, то, безусловно, лично их редактировал: печать его незаурядной индивидуальности отразилась в обоих документах даже стилистически.
Что касается стиля его подопечных, то они использовали метафорический слог даже в прямых политических воззваниях. Главный литературный орган Русской партии журнал “Наш современник" опубликовал к 600-летию Куликовской битвы между татарами и русскими, когда из каждых десяти московских воинов с поля боя вернулся только один, стихотворение Александра Боброва “Ратная песня". В нем прозрачно выражены сомнения в способности кремлевских геронтократов возглавить народ на случай войны и призыв заменить их более молодыми и решительными, которых автор, намекая на связь с русской исторической и главным образом военной традицией, называет “молодыми князьями":
Вопрос все-таки чисто риторический: такая “ратная песнь" не могла бы появиться в официальной советской печати, если б “молодые князья" уже не сидели в седлах, готовые к выходу на сцену, где все еще находился Брежнев, создавая оптическую иллюзию присутствия. у власти. Однако тот человек, который с помощью своей всесильной организации усадил в седла, теперь, продолжая ими пользоваться, всячески их дискредитировал, воспринимая уже не только надежными союзниками, но и опасными соперниками в борьбе за власть.
В этом контексте, по-видимому, и следует рассматривать то, что произошло 20 апреля 1982 года на Пушкинской площади, когда Андропов одолел уже всех своих соперников — членов не только Русской партии, но и Коммунистической во главе с номинальным вождем Леонидом Ильичем Брежневым. Мы сознательно нарушаем хронологию и забегаем далеко вперед, чтобы показать, как кончаются политический браки, заключенные не по любви, а по расчету.
По сравнению с парадной и торжественной Красной площадью расположенная всего в нескольких кварталах Пушкинская — одно из самых уютных и интимных мест в центре Москвы. В сквере у памятника великому русскому поэту назначают свидания влюбленные, пенсионеры кормят здесь голубей, читают свежие выпуски вечерней газеты “Известия", редакция которой помещается здесь же, обсуждают новости и рассказывают анекдоты. Однако идиллическое впечатление обманчиво: время от времени Пушкинская площадь бросает политический вызов Красной площади, сам по себе обычно незначительный, но благодаря отсутствию в стране политической свободы и присутствию иностранных корреспондентов преувеличенный гулким эхом. В либеральные хрущевские времена здесь, как и на соседней площади Маяковского, собирались молодые поэты, читали прохожим стихи, которые официальная печать отвергала за их неофициальное политическое содержание. Спустя еще десятилетие ежегодно 5 декабря сюда приходили диссиденты во главе с академиком Андреем Сахаровым и обнажали головы — символический жест в память сталинской Конституции, которая была в этот день 1936 года дарована народу, чтобы никогда не выполняться. В зависимости от погоды власти обычно посылали сюда поливальные или снегоочистительные машины, чтобы заглушить ораторов и разогнать слушателей, и принимали все более жесткие меры против тех и других, пока в конце концов наиболее активные участники митингов под открытым небом не оказались за пределами физической досягаемости: одним удалось эмигрировать, других сослали или бросили за решетку.
К концу 70-х казалось, что московский Гайдпарк потерял былое политическое значение. Но в один из весенних дней 1982 года здесь прошла совсем необычная демонстрация. Как и многие демонстрации в прошлом, она тоже была приурочена к юбилею. Не Пушкина и не сталинской Конституции, а к очередной годовщине со дня рождения Гитлера. Менее всего фюрер мог ожидать к себе такого внимания именно от русских, которых во второй мировой войне погибло 20 миллионов. Это почти также противоестественно, как если бы юбилей Гитлера праздновали евреи. Но демонстрация тем не менее состоялась, несколько десятков молодых длинноволосых людей в темных рубахах, со свастиками на фуражках отметили на Пушкинской площади юбилей фашистского диктатора, причем в отличие от предыдущих демонстраций милиция на этот раз странным образом не препятствовала ее проведению, хотя все неофициальные демонстрации в СССР запрещены, а фашистские тем более: Москва — Чикаго. К тому же об этой затее было известно заранее, и родители и учителя предупреждали детей в ней не участвовать. Самое же поразительное, однако, — состав участников фашистской демонстрации: большинство из них дети высокопоставленных партийных чиновников, включая членов ЦК.
Здесь возникает естественный вопрос: почему русским фашистам оказалось недостаточно Сталина в качестве политического идеала? Кстати, его столетняя годовщина за два с половиной года до этого отмечалась не в центре Москвы, а только на родине, в Грузии. Ведь именно Сталину путем неимоверных усилий удалось восстановить империю, которая разваливалась в результате революции 1917 года, когда из “тюрь-мы народов“, как называл Ленин дореволюционную Россию, бежали многие нации, ее составлявшие, — поляки, финны, украинцы, балтийские, кавказские и среднеазиатские народы. Сталина недаром называли “отцом народов": он возвратил блудных сыновей под отеческий кров, и туда же вскоре попала восточноевропейская стайка народов, в том числе блудные сыновья империи — распавшейся Австро-Венгрии. За все это Сталина и помнят, и чтят в России. Но беда в том, что он и не уступал Гитлеру в имперско-националистическом пафосе злодейства, являлся в основном практиком и не оставил после себя политической программы, своей “Майн Кампф". Пропаганда же его была лицемерной: ксенофобия надевала маску интернационализма, имперские завоевания осуществлялись под лозунгами братства, равенства и свободы, а истребление огромных слоев советского населения объяснялось обострением классовой борьбы. Правда, нашелся в 30-е годы в России человек, который приветствовал перерождение революции в сталинский режим и дал ему точное определение “национал-большевизма", за что и поплатился жизнью, ибо Сталин предпочитал голой правде изощренный камуфляж. Этим человеком был бывший кадет Николай Васильевич Устрялов, из вероятных последователей которого, к сожалению, мало кто знает о существовании его политической программы да и о нем самом. Современным русским фашистам, сравнительно небольшой фракции Русской партии, состоявшей в основном из сыновей партийной элиты, требовались не просто новый, живой Сталин либо новый, живой Гитлер — им еще нужна была программа действий, теоретическое обоснование, одним словом, “Майн Камф". В принципе же, конечно, сталинизм и гитлеризм одной породы.
Недаром оба диктатора так легко нашли общий язык в 1939 году, когда заключили договор о ненападении и приступили к разделу Европы. Гитлер — единственный в мире человек, которому параноидально подозрительный Сталин верил до конца — когда уже танки вермахта перешли советскую границу, а самолеты бомбили советские города.
Легче, однако, понять русских поклонников Гитлера, чем их высокого покровителя, без которого фашистская демонстрация в Москве никак не могла бы состояться, а если б и состоялась, то ее участники понесли бы суровое наказание. Несомненно, Андропов не только знал о ней заранее, но тайно ее инспирировал. Зачем?