К этому времени все зрительское внимание было уже поглощено Андроповым, который сумел заинтриговать мирового и отечественного зрителя, но ввиду трагической краткости своего царства, так и не оправдал его ожиданий. Разочарованный в Андропове и избалованный поставляемыми ему ежедневно с телеэкранов и газет новостями, этот зритель временно отвернулся от кремлевской сцены. На ней и в самом деле ничего интересного не происходило, если не считать последних жалких церемониальных выходов очередного смертника, ибо главное действие было снова, как в дни брежневского упадка, перенесено за кулисы. И действие, происходящее за кулисами, было не только много интереснее бездействия на сцене, но и являлось полной ему противоположностью. Вот где бушевали политические страсти, не находя себе выхода. Вот где била ключом жизнь, изредка прерываемая траурным маршем Шопена, доносящимся с большой сцены на Красной площади, когда проходили очередные похороны.
Глава четвертая
ТАЙНОЕ ПРАВИТЕЛЬСТВО ИМПЕРИИ — КГБ
Каждый полицейский знает, что хотя правительства меняются, полиция остается.
С возвращением в Кремль геронтократов во главе с Черненко, там возникла ситуация, которую можно сравнить с прострацией, летаргическим сном или чем-то еще в этом роде. Внешне жизнь в Кремле как бы остановилась. За все 13 месяцев черненковской эры не произошло ни одного персонального передвижения ни в Секретариате, ни в Политбюро, ни в его кандидатском предбаннике. За исключением разве умершего и потому выбывшего из кремлевской элиты престарелого министра обороны маршала Устинова. Но в Политбюро его место так никто и не занял, а на его должность в военном ведомстве был посажен 73-летний маршал Сергей Соколов. Это был номинальный военный министр при номинальном генсеке Черненко и номинальном премьере Тихонове.
Сама сверхдержава превращалась в фикцию, в потемкинскую империю, в страну каталогов, где все что надо перечислено, но ничего и никого нет — ни Генерального секретаря партии (он же Президент и Главнокомандущий), ни премьера, ни Министра Обороны: ни дай Бог, заглянуть дальше названий! Совсем как в шекспировском “Глобусе", где таблички на сцене с надписями “лес", “река", “таверна" обозначали лес, реку, таверну, и все зависело от воображения зрителя. “Думайте, когда мы говорим о лошадях, что вы их видите на самом деле", призывал своих современников Шекспир. Однако при кремлевском дворе не было Шекспиров, да никто в них не нуждался. Деградация власти зашла так далеко, что никто больше не был озабочен созданием правдоподобного или хотя бы приличного фасада. Довольно было того, что кремлевские игры с имперскими регалиями и титулами удовлетворяли самих участников, а они все были так стары, так больны и равнодушны, что им было просто не до зрителей.
Однако самым удивительным было то, что, хотя империя на целых 13 месяцев осталось без руководителей, она продолжала функционировать. Не взбунтовались и не отпали провинции, не нарушился порядок в метрополии. Народы СССР остались верны своему невидимому правительству, как прежде были верны своим видимым руководителям. И это вовсе не была инерция прежней власти. Инерция — это неизбежное замедление движения. А здесь мы могли в ряде случаев наблюдать его ускорение: усилилась шовинистическая пропаганда, строже стала цензура, еще суровее обращение с инакомыслящими и политическими заключенными. Увеличился нажим на Восточную Европу, руководителям которой запретили ездить в Западную Германию для давно запланированных встреч с ее лидерами, а спортсменам — в Лос Анджелес для участия в Олимпийских Играх. Наконец, произошла дальнейшая эскалация войны и еще большая брутализация советских войск в Афганистане.
Если бы не высокий уровень кремлевской медицины и Брежнев умер бы раньше — скажем, до захвата Афганистана, и если бы Черненко пришел ему сразу на смену (а не после Андропова), то все было бы, конечно, иначе. Кремлевский кризис неизбежно вызвал бы кризис самой империи, хотя в каких масштабах и до какой степени, сказать трудно. Однако за несколько лет своего регенства при умирающем Брежневе и за год с небольшим личного правления Андропов успел укрепить фундамент полицейского государства, расшатанный либералом Хрущевым и бюрократом Брежневым. Он смог окружить строительную площадку колючей проволокой и сторожевыми вышками с верными ему стражниками и назначить подрядчиков для продолжения строительства. Вот почему сомнения в существовании андроповской эры при всей краткости его правления не обоснованы: аднроповская эра началась задолго до его инаугурации и теперь существовала без него. В чем-то это было подобно Богу Декарта, который дал толчок мирозданию и заставил его вертеться, а сам стал не нужен, во всяком случае — не обязателен.
Андроповская эра была псевдонимом сталинской, другим ее именем. Это была попытка восстановления сталинизма для спасения империи от распада. И именно это придавало полицейским мерам Андропова силу, авторитет и даже жизнеспособность после его смерти. Из верных ему людей он успел сколотить команду, которая в период кремлевского кризиса (когда тамошние геронтократы попытались повернуть время вспять) продолжала работать, подобно своеобразному автопилоту империи. Кремль перестал быть реальным центром советской империи и превратился временно в сугубо церемониальный орган. Его обитатели вручали друг другу ордена, принимали иностранных гостей и совершали еще ряд несложных телодвижений, прямого отношения к управлению страной не имеющих. Если со дня возникновения “государства рабочих и крестьян" в 1917 году роль его президента была номинальной, то теперь — впервые в советской истории — номинальным стал и титул руководителя Коммунистической партии: Генерального секретаря. Черненко занимал оба эти поста, практически не обладая властью вообще.
Кремль сам отказался от своих сюзеренных прав — не только на империю, но и на центральные ведомства, прежде полностью ему подчиненные. Даже бывшие когда-то регулярными встречи по четвергам членов и кандидатов в члены Политбюро стали все чаще отменяться из-за болезней кремлевских старцев. А если проходили, то редко в полном составе. В этой ситуации каждое ведомство, отделенное от других несколькими километрами и никем не руководимое, оказалось предоставленным самому себе. Оно напоминало изолированную средневековую крепость с неограниченной властью партийного феодала.
Впервые почти за три десятилетия работы министром иностранных дел Андрей Громыко стал полновластным хозяином в своем министерстве на Смоленской площади. Уже не Генеральный секретарь партии (Хрущев, Брежнев, Андропов), а сам Громыко определял направление западной политики империи, совершенно не считаясь с мнением Черненко — если таковое у него имелось. И с самим Черненко также — во время встреч в Москве с заграничными лидерами, Громыко нетерпеливо и грубо обрывал генсека и доминировал в переговорах.
Громыко всегда раньше был чьим-то рупором: подголоском Сталина, когда участвовал вместе с ним в Ялтинской конференции Большой тройки; Хрущева, когда вместе с ним стучал кулаком по столу в ООН во время выступления делегата Франкистской Испании; Брежнева, когда он был “принципиальным" сторонником детанта, и затем Андропова, когда он стал столь же “принципиальным" его противником и грубо, с угрозами защищал пиратское нападение на безоружный корейский авиалайнер.
Западные журналисты, согласно своему благожелательному по отношению к СССР мышлению, соревнуются в комплиментах этому бесцветному чиновнику — “русский Талейран", “советский Меттерних", “кремлевский Киссинджер" (впрочем, и других кремлевских деятелей они не обижают — от “либерала" Андропова до “интеллектуала" и “поэта" Горбачева). А Хрущев однажды в разговоре с генералом де Гол-лем куда более метко охарактеризовал своего министра иностранных дел: если Громыко приказать снять штаны и сесть на лед, он беспрекословно это приказание исполнит и просидит, пока ему не прикажут встать.
И вот теперь, в 75 лет, этот безликий бюрократ обрел, наконец, собственный голос — и не только в международных делах, но и во внутренних. Именно его голосу суждено было стать решающим, когда дошла очередь до назначения очередного советского лидера — седьмого с начала советской эры, шестого с начала карьеры Громыко.
В другом здании — Министерстве Обороны, на Фрунзенской набережной, — орудовал энергичный и честолюбивый начальник генштаба маршал Николай Огарков, первый заместитель министра обороны, а фактически и.о. министра обороны — при цивильном, хотя и в военной форме Устинове. Самый страстный адвокат уничтожения корейского самолета, адепт первого ядерного удара, сторонник развития советской программы “звездных войн", Огарков внушал все большие подозрения кремлевским геронтократам, включая своего непосредственного шефа Дмитрия Устинова. Он настораживал своей все большей независимостью, (так что вокруг поговаривали о его “бонопартизме"), но еще сильнее — союзом с Григорием Романовым, который прямо поддерживал его наступательную программу и требования все больших ассигнований на оборону.
Однако больше других опасался этого альянса Михаил Горбачев.
Любопытно, что даже Романов и Горбачев, занимая параллельные и теоретически равные посты, и те предпочли отъединиться и окопались в разных зданиях: один остался в Кремле, а другой выбрал для своей штаб-квартиры здание Центрального Комитета на Старой площади.
Еще в одном здании — Совета министров СССР — при полном ничтожестве номинального премьера Николая Тихонова, который по старости не выдерживал долгих заседаний Политбюро, сосредоточил в своих руках огромную власть его первый заместитель Гейдар Алиев, самый яркий и самый жестокий член Политбюро после смерти Андропова. Он первым на территории Советского Союза совершил полицейский переворот, сменив Генеральскую форму Председателя КГБ в своей кавказской республике на гражданскую ее партийного босса. Спустя десятилетие с небольшим, сочтя азербайджанский эксперимент удавшимся, повторит его во всесоюзном масштабе шеф Алиева Андропов. Через несколько дней после смерти Брежнева он вызовет своего протеже в Москву, не посчитавшись с ксенофобией кремлевских коллег.
Алиев и в самом деле резко выделяется в монотонном кругу своих товарищей по Политбюро — и не только национально. Высокий, с атлетическим разворотом плеч, с умной, крепко посаженной головой, великолепный военной выправкой, в английском костюме, который сидел на нем с немыслимой в Кремле элегантностью, этот генерал-майор КГБ напоминал скорее обитателя Голливуда, чем Кремля. На фоне потускневших старческих глаз большинства его товарищей по Кремлю алиев-ский пламенный взгляд, как у провинциального актера на амплуа первого любовника, выдавал повышенный темперамент, который приписывали его восточному происхождению. По Москве ходили слухи о его любовных Похождениях — во всяком случае, его считали единственным членом Политбюро на них способным. Горбачев будто бы тоже был в форме, но, находясь под каблуком у жены, никогда не решался искать любовные утехи на стороне, в то время как жена Алиева Зафира Азизовна, талантливый врач-окулист, приехала в Москву уже тяжело больной и вскоре умерла.
На приемах иностранных гостей в Кремле Алиев умел остроумно ответить на каверзный вопрос и нисколько этих вопросов не боялся. Он часто улыбался и даже раскатисто смеялся, что в Кремле, который в 80-е годы скорее походил на больницу для партийной элиты, было и вовсе чем-то новым. Алиев излучал энергию, предприимчивость, инициативу, рядом с ним даже самые младшие члены Политбюро — Воротников, Романов и Горбачев, лишенные его кавказского темперамента, — тускнели и старились на глазах. Своей самоуверенностью, деловой хваткой и внешним обаянием Алиев внес “мужскую потенцию" в давно уже бесполую атмосферу Кремля. Он казался слишком диковинной птицей среди невзрачной, стертой кремлевской фауны. И если ему что-то помешало впоследствии занять пост премьера, после ухода Тихонова, осенью 1985 года, то только его мусульманско-кавказское происхождение. Ведь даже славянину Николаю Рыжкову, который по документам числился украинцем, пришлось, став премьером, сменить свою национальность и сделаться русским.