Теперь это будет зависеть не только и не столько от геополитических раскладов, или сиюминутных выгод власть предержащих. Вспомните извечное: «Зачем России, державе сухопутной, океанский флот?» Это будет зависеть и от тех, кто принял огненную купель на его мостиках, палубах, в башнях и казематах, в машинных отделениях и кочегарках.
Двое суток после возвращения флота во Владик пролетели в полном сумасшествия и радости круговороте застолий, балов, приемов, молебнов, попоек, азартных и телесных утех. И, возможно, многие из возвратившихся от Токио героев по неистребимой русской традиции, не удержавшись, вошли бы в неуправляемое пике алкогольного, игорного или развратного угара. Ибо слаб до этих дел русский человек, когда повод очевиден, а вожжи ослаблены.
Но как раз с ослаблением вожжей и было «не очень». Еще в день возвращения флота Алексеев на утро 3-го марта назначил общий сбор флотского и армейского офицерского состава, свободного от вахт и караулов. А поскольку ни одно из зданий Владивостока всех поименованных особ вместить не могло, место общего офицерского собрания назначили возле арки, напротив Адмиральской пристани. На том самом месте, где Руднев встречал экипаж «Корейца». Форма одежды — парадная. Неявка, невзирая на причины, десять суток ареста. По-доброму, так…
За три часа до полудня подле высокого помоста, обитого тремя полосами ситца в цвета русского имперского триколора, толпилось больше тысячи человек. Трибуна была украшена флагами. Большим Андреевским посредине и двумя поменьше — комфлота и великокняжеским — по краям. Цвет офицерского корпуса флота и армии сдержанно гудел, перетаптываясь на морозце в своих перетянутых ремнями черных и светлосерых шинелях, кавалерийских накидках и кавказских бурках на плечах. С папахами, фуражками и даже треуголками на головах.
Общество, в подавляющем большинстве страдающее жестокой болью в тех частях тел, на которые фуражки, треуголки и папахи были надеты, блистало орденами, погонами, галунами, аксельбантами, темляками и прочей атрибутикой офицерской красы. Благоухая одеколоном, поскрипывая портупеями и сапогами, звякая шпорами и густо выдыхая перегаром, оно вполголоса обсуждало мировые и крепостные новости. А еще попутно сплетничало, травило байки, анекдоты, над чем-то посмеивалось или поругивалось. И при этом почти единодушно, со стенаниями, проклинало в голос судьбу-злодейку, да втихаря костерило бессердечное начальство. И попенять ему было за что.
Во-первых, Руднев, вопреки затаенным желаниям большинства своих подчиненных, фантастически быстро, оставив лишь небольшой временный гарнизон в Йокосуке, целью которого была охрана «Нахимова» во время ремонта, организовал возвращение от Токио флота и гвардии. Кто-то хотел гульнуть там, кто-то надеялся на приезд во Владик друзей, родственников, любимых или просто знакомых дам полусвета из столицы, пока их герои пакуют японские сувениры, но… Облом-с вышел и с тем, и с этим. Вдобавок, ведомство князя Хилкова, по требованию того же Руднева, наотрез отказывалось увеличить число курьерских пар до Владивостока со дня получения в Питере известия о перемирии.
Во-вторых, драконовские порядки, по приказу Безобразова заведенные во Владике военной жандармерией по образу и подобию маньчжурских, совсем не способствовали гульбе и вседозволенности. Обидная и, конечно, несправедливая доля свежих постояльцев крепостной гауптвахты была одной из главных тем офицерских толковищ «за жизнь». Тем более актуальных в свете уже известной всем суровости наместника. Все, кто туда влетел, сидели свое без исключений и поблажек…
Однако, с появлением в поле зрения почтенного собрания этого самого начальства, и, конкретно, ехавших в первых каретах Алексеева, Макарова, Гриппенберга, Руднева, Щербачева, Безобразова, Сухомлинова и Великих князей Михаила Александровича и Александра Михайловича, все разноголосое подспудное бурчание мгновенным шквалом переросло в стихийное, дружное «Ура!» и бурную овацию.
Все понимали, что последняя точка в этой войне будет поставлена именно сейчас, и именно здесь. И вряд ли когда-нибудь еще им, победителям, суждено будет собраться вот так вот, всем вместе. Вместе празднуя и поминая тех, кто не дожил до этого радостного дня. Вместе верша историю.
Справедливости ради, нужно отметить, что историю в этот мартовский день творили не только здесь. В типографиях мирно спавших в тысячах километров отсюда Петербурга, Москвы, Киева, Нижнего Новгорода, Варшавы, Казани и прочих губернских и уездных городов, уже сохли, ожидая утра и читателей, свежие номера центральных и губернских газет. В заголовках передовиц которых, тридцать шестым кегелем, было жирно набрано: «Высочайший Манифест».
Но здесь, во Владике, о предстоящем стране эпохальном событии, открывающем новую главу российской истории, знали только семь человек: Великий князь Михаил Александрович, которому накануне вечером была вручена личная секретная телеграмма Государя, шифровальщик штаба гвардейского корпуса, начальствующий над этим самым корпусом генерал Щербачев, оба «свеженьких» российских генерал-адмирала — наместник Алексеев и командующий ТОФа Макаров, а также адмирал Руднев и капитан гвардии Василий Балк. Последний — на правах друга Великого князя.
Николай повелел брату лично провозгласить «непреклонную волю Императора» по введению в России основ парламентаризма, и объявить о грядущем даровании подданным Конституции общему офицерскому собранию. Дабы господа офицеры сразу уяснили себе положения Манифеста и могли скоординировать действия с целью недопущения каких-либо волнений на кораблях, в частях и подразделениях. Ибо свобода слова, собраний и совести не подразумевают вседозволенность и анархию. Но, к сожалению, обязательно найдутся и те индивиды, кто этой аксиомы не сможет или не захочет понять…
Впечатление от такой новости у них было различным. Балк и Руднев, по понятным причинам, восприняли судьбоносное известие из Питера с одобрением и энтузиазмом. Тем более, что хотя массовое ликование и общественный подъем в стране отмечались всеми газетами, а здесь, во Владике, были видны им невооруженным глазом, ни Василий, ни Петрович, так до конца и не верили, что при сложившихся вследствие военной победы благоприятных обстоятельствах, удастся быстро пропереть Николая на созыв Думы. А вот: поди ж, ты! Царь сказал — царь сделал.
В то же время впечатления от сногсшибательного известия у остальных пятерых были не столь однозначны. За исключением Михаила, пожалуй. Первая реакция Великого князя напоминала памятную Василию с детства сценку из мультика про Карлсона, когда Малыш задается вопросом: «А что про это скажет мама?» И, развивая мысль, приходит к следующему: «А что теперь скажет папа?»
Правда, вместо папы в данном случае был упомянут дядя Сергей, но… «поскольку, все это ерунда, дело-то житейское» и «кричать им сильно больше, чем после Земского съезда, смысла особого уже нет», младший брат царя, бывший Наследник Цесаревич и новоиспеченный полковник синих кирасир в целом тоже разделял оптимизм обоих гостей из будущего по поводу грядущего дарования Конституции и введения демократических институтов. Как верно подмечено: с кем поведешься, от того и наберешься. Закончив обсуждение текста манифеста, и как бы подытоживая их разговор, Мишкин предложил «слегка вспрыснуть» это дело, весело брякнув: «Ай да Вадик, ай да сукин сын!»
Непосредственный начальник Михаила, генерал Щербачев, отнесся к неординарной новости на удивление по-философски. Очевидно, будучи служакой до мозга костей, он не имел обыкновения обсуждать решения вышестоящего начальства. Немного подумав, он сухо подметил пару-тройку связанных с нею моментов: «В гвардии, не здесь, конечно, а в Петербурге, вряд ли этому порадуется. Но, поскольку ответственных министерств не будет, то и проблем с деньгами на армейскую реформу, даст Бог, тоже не предвидится больших. На мой взгляд, гвардейским офицерам карьеру это политическое нововведение порушить не должно. Что ж, может, как раз вовремя. Чтобы на будущее глупости, вроде гапоновской, в зародыше пресечь».
Макаров же, напротив, хоть и не возражал против принятого Императором решения принципиально, но явно опасался негативного влияния парламентских процедур, даже совещательных, как на финансирование флота, так и на будущую кораблестроительную программу. Над ней он работал в госпитале.
Будучи человеком глубоко эрудированным, он понимал, что в системе управления страной в целом, и флотом в частности, появляется некая новая, пока ему не известная величина. А как влияли парламентские деятели на морское строительство во Франции, к примеру, он знал хорошо. Не зря последнее десятилетие 19-го века в истории флота Второй республики величали «военно-морской бестолковщиной».
Петрович, правда, указал ему на противоположный пример — на работу Рейхстага по принятию германского Закона о флоте, где усилиями кайзера, Бюлова и Тирпица, он был облечен в такую форму, что препятствовать резкому удорожанию линкоров при замене броненосцев дредноутами парламентарии фактически не смогут.
Но настроения Степану Осиповичу не подняло даже это: «Эх, мой дорогой, там — Германия, немцы. А то — наши! Балаболок, да выскочек разномастных понавыбирают, вот уж и надумают они нам в этой Думе. А то, что нет пока ответственного министерства — так, лиха беда начало! Выклянчат. Помянете мои слова: взвоем мы еще от их „склок с совещательным голосом“! Но, не дай нам Бог, чтоб кабинетная система или сменяемое по выборам правительство как в Парижах. Вот тут и запляшем мы танцы святого Витта. Все давешние делишки господина Витте как бы нам цветочками не показались! Я то думал, что в Питере попробуем порядок навести — а тут… Какое там! Задумали Дубасова на меня менять. А зачем? Нет уж. Пусть он дальше с этим всем разбирается в министерстве. А я, если Государь позволит, с палубы в кабинет не уйду».