Распрощавшись с герром Хольстом, Фрэя крепко зажмурилась и потрясла головой, избавляясь от наваждения. Она только что изо всех сил выгораживала Лиама. Кто бы ей сказал в тот самый вечер, когда она сбежала к Инге, что так будет? Её суждения о соседе, и впрямь, менялись слишком быстро и кардинально. Как бы не пришлось пожалеть о том, что встала сегодня на его сторону.

Фрэя отложила телефон на стол и, прихватив учебник, перебралась на своё любимое местечко – широкий подоконник, застеленный пледом.

Мысли окончательно свернули к Хедегору, потекли, обволакивая. Когда увидела его пару дней назад на пороге, Фрэя подумала, что Лиам очень изменился, но сейчас поняла, что он лишь снова стал таким, каким был в их первую встречу: ослепительно белым. Исчезла сыпь, дёрганые движения стали плавными и, самое главное – пугающе неподвижный взгляд сменился живым, в нём снова можно было различить эмоции. Такой Лиам нравился ей. Гораздо сильнее, чем хотелось бы. Даже странная хворь, которой он мучился, не отпугивала Фрэю. Она не испытывала по отношению к Хедегору ни тени брезгливости или отторжения, с которыми часто взирают здоровые люди на хронически больных. Может, дело было в том, что, переступив границу личного пространства Лиама, она невольно оказалась сопричастна его миру и не чувствовала себя больше «по другую сторону».

За окнами смеркалось. Небо серое, с тяжёлой зеленью в низких облаках, похожей на отсветы неоновых огней, давило на город. Фрэя открыла книгу. Слов было уже не разобрать из-за темноты. Едва подумав о том, чтобы встать и зажечь свет, Кьёр замерла, глядя на улицу. Из дома вышел Лиам и зашагал, как всегда, вдоль набережной, в сторону Кристиансхавн. Она проводила его взглядом, пока он не скрылся из виду, и ещё несколько минут сидела, представляя себе его путь: мимо биржи до моста, на остров, там к церкви Спасителя и на Пушер-стрит…

– Чёрт. Понесло, – шепнула в темноту, поняв, что вспоминает прогулки по Христиании с Нильсом. Это с ним они начинали променад с «улицы толкачей», где Соммер запасался травкой, а потом шли покорять крыши Копенгагена, пожирали взглядами небо, глотали ветер, угадывая запахи, занимались любовью. Всё было так просто и естественно, пока не стало сложно и безобразно.

Фрэя, подтянув колени к подбородку, обхватила их руками и закрыла глаза.

Кто у Лиама там, куда он ходит после заката? Работа? Друзья? Подруга? Фрэя вспомнила девицу, заявившуюся к Хедегору. Если у мужчины есть женщина, вряд ли он станет пользоваться услугами шлюхи. Так? Наверное, так. Значит, у него нет подруги? Наверное, нет. Фрэя попыталась представить себе его друзей, но не смогла. Если они и были, то нарочно или по странному стечению обстоятельств навещали Хедегора исключительно во время отсутствия соседки. Или не навещали вовсе. Или их попросту не существовало. Если так, то Лиам был самым одиноким человеком, какого Фрэе доводилось встречать.

Вздохнув, Кьёр спрыгнула с подоконника, задёрнула шторы и включила свет. Душа требовала какао. Срочно. Сейчас.

Лиам поднимался по лестнице вслед за дедом и украдкой касался пальцами светлых пятен на потемневших от времени обоях. Пустые проплешины, оставшиеся от часов, напоминали старые шрамы. Как следы ушедшего безвозвратно времени. Как лоскуты памяти, которые разметала буря, стерев с них рисунок. Пока часы висели на своих местах, они, словно канаты, тянулись к дням из прошлого. А теперь, когда кто-то обрубил эти канаты одним махом, Лиам опасался, как бы корабль Торстена Фрэйма не понесло прочь от берега, в неверную мглу туманных морей забвения. Коллекция, выпестованная дедом за четверть века, была его якорем в одиночестве старости. Бурная общественная деятельность являлась лишь следствием существования этого якоря. Лиам не знал, есть ли у Торстена другие якоря поменьше, способные удержать его от безвольного мотания по волнам угасающей жизни.

– Поездка пошла тебе на пользу, – Тор, улыбаясь, обернулся в дверях гостиной и приглашающе махнул рукой.

– Родители тоже так считают, – пожал плечами Хедегор.

– А ты?

– И я, – признался Лиам.

Он больше не мог игнорировать странное тёплое чувство, которое все смелее ворочалось, набухало, росло в его груди, иногда отбирая дыхание, сбивая ритм сердца. Надежда на счастливый исход.

Он сел в кресло, наблюдая за Торстеном. Тот ушёл на кухню и вернулся, неся два пакета зернового кофе.

– Я подготовился, – рассмеялся он, протягивая их Лиаму. – Выбирай.

Ткнув в один, полностью доверяя вкусу деда, Хедегор откинулся на спинку и повернул голову так, чтобы касаться щекой белого меха шкуры, брошенной на кресло. Закрыв глаза, он прислушался к звукам, доносившимся с кухни. Прожужжала кофемолка. Пару раз что-то звякнуло, и наступившую затем тишину заполнило едва слышное поскрёбывание. Лиам вспомнил латунную ложку с длинной ручкой – это был её звук. Торстен варил кофе по старинке, в турках. Сам Лиам так и не научился этой премудрости. Под его присмотром кофе подгорал, на зубах скрипели не осевшие частички, и вообще получалась жуткая муть, а не напиток. В представлении Лиама умение варить кофе было сродни колдовскому дару. С человеком, одарённым в этом смысле, Хедегор даже готов был жить под одной крышей до старости. Ради одного умопомрачительного аромата по утрам.

Почувствовав на себе взгляд, Лиам открыл глаза. Торстен стоял в дверях кухни с двумя чашками в руках и смотрел на него с очень странным выражением. Лиам сказал бы с отеческим: тёплым, задумчивым и… печальным? – если бы отец хоть иногда смотрел на него так.

Улыбнувшись, дед подошёл, отдал одну чашку Лиаму и сел на диванчик.

– Так, значит, операции быть? – спросил он, отпив кофе.