Как-то летом мы большой компанией ездили на автомобилях отдыхать – через всю Европу. Когда проезжали Марсель, я предложил заехать в музей Сезанна в Эксе. Дело в том, что у меня с собой был папин альбом – не тот, большой, который появился позже, а предыдущий, и я хотел его там оставить. Когда дарил этот альбом, сообщил музейщикам, что для моего папы Сезанн – один из самых любимых художников. Ну и мы с компанией посмотрели город, были у подножия горы Святой Виктории, сорвали себе по грозди винограда с чьего-то участка. Потом я папе подробно все рассказал, он ведь никогда до тех мест не добирался.
Любопытно, что именно тем самым 2010 годом датирована живописная работа Юрия Николаевича под названием «Гора Святой Виктории». Вид этот, конечно, воображаемый – и легко узнаваемый одновременно. Сделан он не в сезанновском стиле, а в характерном ларинском. Тут прочитывается, безусловно, оммаж Сезанну, но вряд ли нужно искать в этой работе какое-то особое, программное послание. Скорее, это символический жест, означающий мысленное расставание с натурой. Мол, раз уж не доведется больше писать горы по натурным впечатлениям, то пусть будет вот такая интерпретация легендарного мотива. Так или иначе, ларинская версия пейзажа с Сент-Виктуар определенно навеяна рассказами сына о поездке.
Тогда же, в 2010 году, произошел и еще один эпизод, который дополнительно способствовал их душевному единению. На обыденное течение жизни повлияло тем летом стихийное бедствие – или, точнее говоря, антропоценное. Многим памятен чудовищный смог, возникший из‐за рекордных пожаров на подмосковных торфяниках и угнетавший столицу почти месяц, с конца июля до середины августа. Тогда и совершенно здоровым людям приходилось крайне тяжко, что уж говорить о немолодых и недужных. Юрий Николаевич, понятное дело, входил в «группу риска» и переносил эту напасть особенно нелегко.
На Профсоюзной не было кондиционера, а у меня в Бутово был, – вспоминает Николай Ларин. – И я забрал папу к себе, он долго у меня жил. Мы слушали шансон, блатные песни – вернее, смотрели концертные записи на ютюбе. Некоторые из них они еще в детдоме пели. Когда мне надо было уезжать из дома, приезжал мой бывший воспитанник Алексей Зайцев, чтобы папа не оставался один. А еще я часто по памяти играл ему на блок-флейте несколько миниатюр, которые выучил в детстве. Ему это очень нравилось, потому что он мечтал когда-то, чтобы я занимался искусством. Думаю, он получил в то время много положительных эмоций. Ну и спасение от смога, конечно.
Словом, с Колей они в конце концов пришли к полному взаимному ладу, пусть даже причастность сына к миру искусств ограничивалась полузабытой мелодией для флейты. Да и Всеволод Максаков, сын Ольги Арсеньевны, который, по его собственному признанию, всегда скептически относился и к искусству, и к профессии художника, во всем остальном, что не касалось впрямую служенья муз, был человеком надежным и отзывчивым.
Роль патриарха в дружном, хотя и топографически разрозненном семействе Юрию Николаевичу наверняка внутренне импонировала. Вот и проблема с мастерской благополучно разрешилась все-таки, и новые идеи насчет живописи не иссякли, пусть даже драматически сузилось поле для их применения. Некоторый маневр в отношении дальнейшей работы у него оставался – но сказывалось, по словам Ольги Максаковой, уныние, которое на художника время от времени теперь нападало. Уныние это не переходило, впрочем, в депрессию и периодически преодолевалось – как правило, в тех случаях, когда возникали какие-нибудь очередные повороты, связанные с созданием живописи или ее востребованностью во внешнем мире.
Вот что говорит о том периоде художница Татьяна Петрова, о которой уже шла речь в нашей книге:
Когда я приезжала, чаще всего незапланированно, всегда у него был идеальный порядок в мастерской и в голове. Он был счастлив в мастерской. Все на местах, работы на стеллажах и в папках. Для меня это было непостижимо. Такие лихие, казалось, спонтанные работы – и такой аскетизм и порядок. Только теперь, может, чуть лучше понимаю: он экономил силы и готовился к работе, жил ею. Потом отставлял – и все, готово. И повисает пауза, как у музыканта перед аплодисментами.
К тому же времени относится и воспоминание Людмилы Михайловны Денисовой, руководительницы художественного отдела музея «Новый Иерусалим»:
Я ему намекала несколько раз, что хотелось бы для музея получить еще какие-то из его работ, а то маловато их пока. Хотя было понятно, что покупать мы сейчас не можем. И вот Юрий Николаевич решил подарить две работы – при том, что примерно за год до того он уже подарил нам «Портрет Евгения Кравченко». Теперь шла речь о двух холстах на тему Ниды, написанных в 2007‐м. И я приехала к нему с визитом в 2009 году – домой и в мастерскую. Та наша встреча оказалась последней. Он уже был совершенно больной, но если дело касалось искусства, у него происходило преодоление себя, буквально физическое. И когда он появлялся в мастерской, наступало какое-то преображение.
Пока мы были в квартире, он выглядел чуть ли не беспомощным. Помню, Ольга ему звонила, давала указания, чем меня накормить. И к мастерской от автобусной остановки он шел с трудом. А там, внутри, был очень воодушевлен, много всего показывал – и из нового, и из старого. Юрий Николаевич тогда мне говорил, что не может, не представляет своего существования без всего этого.
Особый прилив воодушевления вызвала у него ситуация, связанная с подготовкой юбилейной выставки – к 75-летию. Разумеется, ему очень хотелось приурочить к круглой дате какой-то значительный, масштабный и ретроспективный показ своих работ – и живописи, и графики. Однако осуществить это намерение оказалось не так уж просто: музеи собственной инициативы не проявляли, пробные разговоры с разными знакомыми к результату не приводили. Выручила Ирина Арская, верная поклонница и постоянный адресат электронной переписки.
Он спрашивал у Арской, как бы ему сделать выставку, – описывает те события Ольга Максакова. – Понятно было, что в Русском музее никто не сделает, но потом Ирина вспомнила о своем знакомом, Давиде Бернштейне, который тогда работал главным художником в музее-заповеднике «Царицыно». Возник этот контакт. Без меня Давид со своей женой впервые пришел к Юрию Николаевичу, и они друг другу очень понравились. И Давид довольно быстро, хотя и на летнее время, договорился с музеем о выставке. В первый раз они встретились в конце марта 2011 года, а выставка состоялась в июле. У них была настоящая совместная работа, абсолютно творческая. Давид привозил свои наброски, они договаривались о том, какие именно работы надо показывать.
Получилось большое, хитро устроенное пространство с выгородками, почти лабиринт. На мой взгляд, Давид из этого помещения в Хлебном доме выжал все, что возможно. Юрий Николаевич испытывал полный восторг, у него был явный эмоциональный подъем, хотя нельзя сказать, что выставка имела очень уж заметный резонанс.
На вернисаже, тем не менее, было многолюдно; и телекамеры от нескольких каналов приезжали, и рецензенты свои отчеты в ряде газет опубликовали (ваш покорный слуга тоже). Однако фурора, сопоставимого с перестроечной выставкой Ларина в ЦДХ, действительно не наблюдалось. Можно списать это, конечно, на то обстоятельство, что дворцовый ансамбль в Царицыно не только расположен далеко от центра города, но еще и воспринимался многими в то время как лужковский новодел, одаривать который своими посещениями – чуть ли не моветон.
Хотя это меньше, чем полпричины. Вообще-то передовой художественной общественности было ясно, что Юрий Ларин не в тренде – вернее, ясно было тем ее представителям, которые в принципе о его живописи хоть что-нибудь знали. Другие же априори не проявляли ни малейшего любопытства. Тогда еще брезжила иллюзия, что арт-рынок в России вот-вот будет достроен и заработает на полную катушку, так что по-прежнему не стоит отвлекаться на тех художников, которые и сами свою нишу отчетливо не осознают, и другим приемлемую иерархию выстраивать мешают, пусть даже пассивно. Никто из актуально-влиятельных фигур выставку Ларина не благословлял и не поддерживал – соответственно, ощутимая часть информационного и культуртрегерского спектра никак на нее и не реагировала. А какой резон?
Юрий Николаевич, еще раз подчеркнем, на этом всерьез не зацикливался. Сетовать – сетовал, в том числе в редких интервью, если ход беседы вдруг сам собой выводил на подобные темы, но в голос не причитал и проклятиями ни в чей адрес не сыпал. Все же развитие собственной живописи занимало его гораздо сильнее, нежели борьба, причем в его положении заведомо бесплодная, за место под солнцем. Производить рейтинговый рыночный товар он не то что не умел, а даже и понять не мог, абсолютно искренне, зачем такой товар вообще кому-то может быть нужен. И в целом его вполне устраивало то, какой прием получила выставка у понятной и знакомой ему части аудитории. А прием этот Ирина Арская в одном из писем охарактеризовала так: «С наслаждением вижу успех именно среди художников и искусствоведов».
Итак, юбилейная выставка в Царицыно – пожалуй, в большей мере формирование экспозиции, а не торжественное открытие и не отзывы в прессе, – увлекла Ларина на несколько месяцев чуть ли не с головой.
Был азарт, была высшая точка его тогдашней активности, – констатирует Максакова. – А потом наступил спад. Той же осенью, правда, ему предложили сделать акварельную выставку в доме Павла Кузнецова в Саратове, но туда уже ездила только я. Тогдашний директор Саратовского художественного музея Тамара Викторовна Гродскова ему иногда звонила, они мило разговаривали, и она звала его с выставками в город, извиняясь при этом, что закупить они ничего не смогут. Но Юру это никак не останавливало. Он предложил им в дар какие-то работы на выбор и даже сокрушался потом, что взяли не самые лучшие.
Вклинимся тут в рассказ Ольги Арсеньевны и добавим, что рубеж 2000–2010‐х годов – для Ларина еще и время раздачи ряда работ в музеи, что косвенно следовало из приведенных чуть выше воспоминаний Людмилы Денисовой. Раздачи безвозмездной, чаще всего, хотя изредка кое-что удостаивалось все же одобрения закупочных комиссий – например, в Русском музее к этому прикладывали усилия давние поклонницы автора Наталья Козырева, Ирина Арская, Алиса Любимова. Впрочем, даже и к дарению Юрий Николаевич относился ответственно, думал о качестве своего предложения и пристально оценивал выбор музейных экспертов. Никогда речь не шла о больших объемах, все было очень штучно. Кстати, если кто-то думает, будто государственному музею можно подарить что угодно и в любых количествах, а там только спасибо скажут и с радостью все немедленно поволокут к себе в фонды, тот глубоко и системно заблуждается. Ничего похожего не было и нет. Акт музейного дарения – сложная, многоступенчатая процедура с высоким процентом отсева по заявкам. Тем не менее, Ларина о возможности получить что-нибудь в дар спрашивали чуть ли не прямым текстом, как мы знаем, хотя сигналов сверху никто и не думал посылать.