Ольга Максакова такими словами передает свои впечатления от рассказов мужа:
По его воспоминаниям, это было ужасное время: очень холодно или очень жарко, сыро, грязно. Жил в общежитии, рано утром то ли в автобусах, то ли на грузовиках их везли в котлован. По его физическому состоянию это было непосильно. Возможно, тогда и появились первые признаки туберкулеза. Как он руководил рабочими, мне так и осталось непонятно – впрочем, как и содержание его работы. Упоминал о том, что иногда делал наброски в блокноте. Свободного времени для продумывания будущего практически не было.
Каким-то образом подружился с другим молодым инженером, Юрой Богушем, играл с ним в шахматы. Тот, очевидно, приглашал его домой. Богуша-старшего, главного инженера строительства, часто вспоминал, отзываясь о нем как об очень квалифицированном, умном и добром человеке. И непременно упоминал, что Богуш-старший спас его из котлована. По-видимому, Юра Ларин попросил приятеля поговорить с отцом, чтобы тот что-нибудь придумал и куда-нибудь его перевел. И скорее всего, разговор тет-а-тет с отцом Богуша состоялся. Во всяком случае, через год Ларина перевели в контору заводоуправления, где были уже совершенно другие условия: он сидел в тепле, нормально питался, его окружали люди с инженерным образованием. Никаких особых воспоминаний об этом месте не осталось, но оно оказалось пятимесячными каникулами.
Сам Юрий Богуш уже после смерти своего товарища прислал Максаковой письмо, где содержались кое-какие воспоминания о том периоде.
Мы с Юрой познакомились на строительстве Саратовской ГЭС в комитете молодежи, работали мастерами, я в Промрайоне, а Юра на ГЭС. Я приехал с женой и дочкой. Нам дали комнату с соседями, а Юра жил в общежитии в комнате с Лизуновым, тоже Юркой, немного более старшим, но уже орденоносцем за Куйбышевскую ГЭС. Он был инженером-сварщиком, большим любителем водки и девушек. Юра называл его «Джинном». В комнате стояли две кровати и две тумбочки. Не припомню, был ли там еще хоть шкаф. Но в тумбочке у Джинна всегда была бутылка водки, и когда я заходил, она извлекалась, и наливалось по полстакана мне и Джинну. «Совратить» Юру Джинну так и не удалось, несмотря на героические усилия.
Еще у нас был более молодой приятель Паша Сизов, тоже большой любитель выпить, из‐за чего был исключен из института. Родители его были милейшие, интеллигентные люди. Отец был реабилитированный «вредитель». На гидростройках, особенно подведомственных МВД, было много интересных людей, которым по разным причинам закрыт был путь в крупные города. И Паша, и Джинн рано ушли из жизни из‐за пьянства.
Я, конечно, ничего не знал о том, кто был отцом Юры, тем более что он тогда еще был Юрием Борисовичем, как и я. Узнал я об этом случайно от своего отца, которому «раскрыли глаза» особисты, кого он принял на работу в проектный отдел. Хотя не совсем понятна разница между мастером и инженером проектного отдела на одной и той же стройке. А я в сентябре 1959 года сбежал из Балаково в Харьков, а оттуда в Днепродзержинск, в группу рабочего проектирования на ДДГЭС, где и проработал 6 лет, после чего вернулся в Харьков.
Впоследствии Юрий Николаевич не прочь был припомнить свое участие в том или ином гидротехническом строительстве. Не без гордости даже. Но все-таки гордился собой, скорее, как проектировщиком: на этом поприще он подвизался еще около десяти лет. А на строительстве Саратовской ГЭС ему выпал тяжелый, лихорадочный, ощутимо сумбурный и абсолютно не творческий труд «на объекте». Тоже опыт, конечно, который мог сыграть свою роль в дальнейшем выборе пути – в смысле отторжения прежней профессии. Однако Саратовскую ГЭС, для справки, все же достроили после снятия Хрущева. И она работает до сих пор.
«Спасение из котлована» было крайне уместным и своевременным, но само по себе не давало никаких новых перспектив, в которых Юра нуждался до чрезвычайности. И тогда решающую роль сыграла мама, Анна Михайловна.
К тому времени она уже не была узницей: механизм истории теперь проворачивался неожиданно быстро. Хотя проблем все равно хватало. Вспоминает дочь Анны Лариной, Надежда Фадеева:
За первой реабилитацией и за паспортом с мамой ходила я. Это уже был 1957‐й. Мама меня взяла, не понимая, зачем ее вызывают. Она меня взяла на всякий случай, чтобы я, если что, хотя бы папе потом смогла сообщить, который был на работе. Эту эпопею в паспортном столе я наблюдала, у меня там и свой был интерес. Паспортистка с мужем-энкавэдэшником были шорцы, с их сыном я училась в одном классе, и мне он очень нравился – был такой красивый, как фарфоровый болванчик. Когда мы зашли, паспортистка сказала: «Анна Михайловна, мне прислали ваш паспорт». Помню, мама прямо вся красными пятнами покрылась.
На самом деле это еще не было официальной реабилитацией – скорее, что-то наподобие амнистии: видимо, с учетом новых веяний решили не продлевать ссылку, которая де-факто походила уже на бессрочную. И все-таки обретение паспорта подразумевало немалую степень свободы – в том числе и относительную свободу передвижения. Хотя семейный переезд в Москву состоялся отнюдь не сразу. В том же 1957 году у мужа Анны Лариной, Федора Фадеева, случился инсульт. Несмотря на убогость провинциального сибирского здравоохранения, Федор Дмитриевич вскоре пошел на поправку и даже вернулся на должность агронома, но отдельные тревожные симптомы сохранялись. И тогда уже решили, что отъезд в Москву откладывать нельзя – надо показаться врачам.
Их сын, Михаил Фадеев, рассказывает:
Приехали мы в Москву, здесь у отца родная сестра жила, Мария Дмитриевна, и родная тетя, сестра его отца. Они жили на Бауманской, в общей квартире. Приехали мы в эту комнату вчетвером: папа, мама и я с сестрой. Помню, было очень тесно. Папу довольно быстро положили в Бауманскую районную больницу. Детей к нему не пускали, мы через окно общались. Вроде ему стало легче, он там в шахматы играл, хорошо себя чувствовал. И вдруг его перевели в Боткинскую больницу. Там он пролежал около недели, и вот однажды тетя приходит и говорит, что ему стало совсем плохо, и он умер при ней. Это было в 1959 году, 22 сентября. Надо похоронить, а он прописан в Кемеровской области. Тетя ходила на Преображенское кладбище, где его родная сестра была похоронена в отдельной воинской могиле, как старший лейтенант медицинской службы. А еще ему в конце пятидесятых дали медаль «За освоение целины», это тоже как-то помогло, и разрешили его там захоронить.
Вероятно, читатель уже и раньше понял, что Анна Ларина была не из тех, кто безвольно опускает руки при неблагоприятных, в том числе трагических обстоятельствах. Внутренне она не сдавалась ни в лагере, ни в ссылке – и тем более не собиралась сдаваться, очутившись наконец на свободе, в оттепельной Москве. У нее здесь были и оставались две сверхзадачи – бороться за реабилитацию Николая Бухарина и последовательно обустраивать жизнь семейства. Трудно сказать, в каком порядке правильнее эти сверхзадачи перечислять: обе были для Анны Михайловны крайне важны. И обе энергично ею решались, но с разным успехом.
Посмертное оправдание Бухарина застряло тогда, несмотря на усилия деятельных союзников, и очень надолго застряло. А вот с обустройством семьи получалось лучше: похоже, Анна Михайловна не испытывала ни малейшей робости, добиваясь приема на сей счет у первых лиц государства. И эти лица ее принимали и выслушивали. Известно, что квартиру в Москве ей выделил лично Анастас Микоян, член Политбюро ЦК, зампред правительства, – человек с непростой репутацией, который проявлял полнейшую лояльность к сталинским методам в 1930‐е, а два десятилетия спустя стал активным борцом с культом личности. О его персональной непотопляемости при любом составе партийного руководства ходили легенды, даже стихотворная эпиграмма на него гуляла в народе, уже в брежневские времена, – «от Ильича до Ильича без инфаркта и паралича». Впрочем, Микоян оказался одним из немногих высших сановников сталинской эпохи, кто действительно испытывал чувство вины за прошлое. Не возьмемся судить, было ли это глубоким, полновесным раскаянием, но разновидностью сожаления – наверняка. Именно к нему, чаще других партийных бонз, обращались амнистированные зэки за поддержкой с обустройством на воле, и многим он помогал – особенно тем, кого знал еще по «прежней жизни». Анна Ларина была в их числе.
Последствия ее решительных действий не замедлили сказаться на судьбе сына. Уже 16 марта 1960 года в трудовой книжке Юрия Ларина появляется запись: «Куйбышевский филиал Гидропроекта. Уволен по собственному желанию». А двумя неделями позже он вступает в новую должность: «Гипроводхоз МСХ СССР. Зачислен инженером отдела строительного проектирования». Это был головной, столичный институт, куда Ларин смог устроиться на работу только благодаря тому, что Анна Михайловна через высокопоставленных знакомых добилась его перевода в Москву и прописала в недавно полученной ею двухкомнатной квартире по адресу: 1‐й Черемушкинский проезд, дом 3, корп. 2, кв. 8. Они поселились там вчетвером, Анна Ларина со всеми своими детьми – Надей, Мишей и Юрой.
Возвращение в Москву членов семьи Бухарина не прошло незамеченным для «либеральной интеллигенции» двух столиц. В скором времени об Анне Михайловне и ее старшем сыне пошли разговоры в этой среде. Один из таких эпизодов упоминается, частности, в дневнике драматурга Александра Гладкова; дело происходит 28 ноября 1961 года в Доме творчества Литфонда, что в поселке Комарово:
Мы уже гулять ходим вместе всем нашим столом (Л. Я. Гинзбург, Л. К. Чуковская, Д. Я. Дар, М. Панич, А. Ваксберг). Рассказ В. (Ваксберга. –
А почти три года спустя в том же дневнике Гладков описывает встречу с Ильей Эренбургом: