Новелла № 1: из ранней биографии театрального художника Эдуарда Кочергина – авантюрно-драматической, но с благополучным промежуточным финалом. В мемуарной книге «Ангелова кукла. Рассказы рисовального человека» Эдуард Степанович, сын репрессированных в 1937‐м родителей-лениградцев, описал траекторию упорного ускользания от всех государственных инстанций.
Я бежал из Сибири в свой Питер в 1945‐м, бежал медленно, потому что меня по дороге все время забирали – в детприемники сдавался обычно к осени, когда начинало холодать и наступало время ученья». И вот еще такая цитата: «Жизнь загнала меня в угол, и после побега из детприемника стал я постепенно, с восьми лет, приобщаться к уголовной цивилизации. Но так как главной целью моей все-таки было возвращение на родину, в Питер, а из моего далека попасть туда в ту пору можно было только по железной дороге, – то со временем, к двенадцати годам, я освоил профессию, связанную с поездами, – стал скачком. А поначалу, по молодости лет, был «помоганцем», или, из‐за худобы и гибкости, – «резиновым мальчиком», который мог проникнуть в самую малую щель.
Удивительным образом Эдуарда Кочергина не засосала «опасная трясина»: через семь лет он добрался-таки до родного Ленинграда и встретился с матерью, уже вышедшей к тому времени на свободу. Чудеса иногда случались. О дальнейшей биографии Кочергина кратко сообщает официальный сайт Большого драматического театра в Петербурге:
С 1963‐го по 1966 год – главный художник Ленинградского театра драмы и комедии (ныне Театр «На Литейном»). С 1966‐го по 1972 годы – главный художник Театра имени В. Ф. Комиссаржевской. С 1972 года Эдуард Кочергин является главным художником Большого драматического театра.
Новелла № 2: о судьбе Толи Гаврилова, старшего брата Тамары Шульпековой (Гавриловой). Про него нет упоминаний ни на респектабельных сайтах, ни в энциклопедиях – нигде; можно лишь с изрядной долей уверенности допустить, что участь его оказалась куда более типичной, нежели у Кочергина, и, скорее всего, трагической.
Толя был шустрый мальчишка, умный, но вот сбежал из детского дома и пропал. Не выдержал, видимо, голода в детдоме – еще война шла, это был 44‐й год. Сбежали они не то вчетвером, не то впятером. Следы его затерялись. А в 47‐м году, когда мне было 11 лет, вдруг говорит кто-то: «Тамара, иди, твой брат пришел, зовет тебя». Встретилась с ним, да только и нашлась спросить, сколько ему лет. Он отвечает: «Пятнадцать». Был он уже хулиганистый такой, курил и кашлял. Думаю, что попал он в компанию к беспризорникам. Скорее всего, они воровали. С тех пор мы больше не виделись. Если бы он был жив, наверное, нашел бы меня все-таки.
Прочие рассуждения об «альтернативной судьбе» Юры Гусмана представляются излишними, хотя почему-то кажется, что участь беспризорного путешественника не сулила ему ничего хорошего. До Москвы он со временем все же добрался, но не в тот раз.
Я заснул на этом мешке. А когда проснулся – стоит около меня милиционер и спрашивает: «Ты куда?» Я отвечаю: «В Москву». Он говорит: «Разгонять тоску, что ли? Ну, давай, вылезай». Это была станция Арчеда.
И дальше:
Меня привели в детскую комнату. Она была полна такими же пацанами, которых сняли с других поездов. При этой детской комнате был детсовет – педагоги, общественники. Разобрались со мной очень быстро. Стали спрашивать, откуда я, где живу. Я сказал: «В Сталинграде, на Тракторном». Они сняли с меня шапку. А внутри шапки – метка «ГЮ», Гусман Юра. Они говорят: «Не обманывай». А я даже адрес полностью говорю. Кто-то спрашивает: «А как ты оказался в детдоме?» Они сразу догадались по этой меченой шапке, что я из детдома. Я сказал имя и фамилию. Помню, что эти люди из детсовета были симпатичные. Один человек, после того как я назвал фамилию Гусман (другой-то у меня тогда не было), говорит: «А папу твоего зовут Борис Израилевич?» Я отвечаю: «Да». Он говорит: «Ты знаешь, я знал твоего папу». Милиционер спрашивает: «А где его папа?» Этот человек отвечает: «Да знаете, он арестован по каким-то политическим делам. Но вообще он очень порядочный человек».
На другой день этот милиционер сажает меня в поезд, я смотрю, поезд идет в сторону Москвы. «Вот как хорошо, повезут меня в Москву, окажусь я среди людей, которые знали моего папу», – думаю я, считая Гусмана своим отцом. Я многих родственников Гусманов знал, надеялся, что отвезут меня туда, я кого-нибудь из них разыщу. Шел-шел поезд, потом объявляют станцию Серебряково. Рядом – городок Михайловка. Меня ведут: колючая проволока, вышка стоит. Не помню своих ощущений, испугался ли, но когда привели меня, я увидел, что это такой дом, в котором живут первоначальные обитатели моего детдома, блатные. Они сразу забрали у меня кожаный ремень, который я украл у Володи Пронина. Потом милиция, проверка. Я не помню каких-то издевательств, но вот то, что ремень отняли и, может быть, что-то еще, что у меня было… Но ремень хороший, роскошный.
Обидно вышло, что и говорить, – тем более Юра успел уже отвыкнуть от подобных дурных манер у соседей. К тому же инерция побега наверняка давала о себе знать: не хотелось останавливаться на достигнутом. Так или иначе, увидев «симпатичное лицо» другого пойманного детдомовца, из астраханских, он тут же договорился с этим мальчиком о незамедлительном новом побеге – однако не вышло.
Разработанный наспех сценарий предусматривал таинственное исчезновение двух малолетних арестантов прямо на показе той самой киноленты «Молодая гвардия». Казалось, дело верное.
Нас построили и повели под охраной смотреть этот фильм, как зэков. Мы с этим пацаном договорились, что сбежим во время фильма – мы же не знали, как это у них устроено. А в зале в конце каждого ряда сели конвоиры. Пока мы шли, казалось, что их мало, а здесь как-то они так устроили, что нельзя было убежать. Так мы и посмотрели этот фильм. Не могу сказать, понравился он мне или нет, – мысли были совсем о другом. Они всегда были, эти мысли, поэтому меня ничто не интересовало, никакое рисование, кинофильмы.
История с незадавшимся побегом постепенно двигалась к финалу, причем двигалась уже сама собой, по заданному извне алгоритму.
Мне показали какую-то женщину, сказали, что это экспедитор, она повезет меня в Сталинград. Я должен буду у нее переночевать, а потом мне скажут, что дальше. Это была ужасная ночь, потому что у нее было огромное количество клопов. Это что-то чудовищное. Утром садимся в поезд – и меня везут в Сталинградский детприемник. Но Сталинградский детприемник – это примерно метра четыре ограда. Когда меня туда привели, был какой-то праздничный концерт. Концерт давали какие-то школьники из Сталинграда. Но там, в зале, все переговаривались на блатном языке о том, чего они хотели – курева, чего-то еще…
Проход в этот детприемник был по туннелю. Там все было предусмотрено. Когда концерт закончился, женщина-экспедитор зашла за мной и, сказав «ночевать ты будешь в другом месте», отвела меня не туда, где спали все эти пацаны. Конечно, к этому времени все, кому надо, обо мне уже знали, поэтому меня и поселили отдельно от других ребят в этом детприемнике. Когда меня уже вернули в детдом, директор Клавдия Михайловна мне сказала «кого нужно, мы всегда найдем». Они все равно были связаны, хоть и хорошие люди, но все равно были связаны.
В общей сложности Юра тогда отсутствовал в детском доме две недели – правда, больше половины этого срока провел в затяжных перемещениях «по этапу». Одновременно с ним отловили и Толю Жесткова, их вернули в Среднюю Ахтубу вместе, все на том же пароходе «Совет», под праздник, около 7 ноября. А вот «Видрашка и Пеник так и не всплыли».
Потенциальное наказание за побег могло оказаться до крайности суровым – вспомним формулировку про «систематическое нарушение внутреннего распорядка и дезорганизацию нормальной постановки учебы и воспитания», чреватую отправкой на зону для малолетних. Однако в силу не известных нам причин дело спустили на тормозах, и никаких серьезных последствий Юра Гусман на себе не ощутил. Разве что лишился однажды похода в кино с одноклассниками:
Всех повели в кинотеатр, недалеко находившийся от детдома. «Молодая гвардия». Я встал, чтобы тоже идти в кино. И вдруг Людмила Марковна, может быть, даже за ухо меня выводит и говорит: «Юра, а тебе нельзя!» Сейчас мне странно, что именно она, но видимо, тоже боялась.