Знакомством с образцами мировой литературы и классической музыки просвещение детдомовцев, понятное дело, не ограничивалось. Весьма популярны и востребованы были так называемые монтажи, приуроченные к большим советским праздникам – 7 ноября, 1 мая или 23 февраля. На клубную сцену поднимались человек 30–40, выстраивались рядами наподобие хора и декламировали стихи рекомендованных поэтов – по очереди, каждый свой фрагмент. Вот, скажем, Владимир Васильевич Климов в нашем с ним разговоре сходу и без запинки воспроизвел пару четверостиший, доставшихся ему в ту пору для публичного исполнения. «Встали мы у звонких наковален, прошлое ломали на корню, нам сказал о пятилетках Сталин и повел нас к завтрашнему дню». И еще такое: «До коммунизма, до тех высот, до тех уже различимых лет, навстречу которым идет народ славной дорогой своих побед». Запоминающийся сценический жанр, уклониться от участия в котором едва ли было возможно.
Предлагались и занятия по интересам. Выбор был не то чтобы колоссальный, однако с десяток различных кружков и секций набиралось. Заметным успехом пользовался златошвейный кружок – причем не только у девочек. «Помню, Васька Гусаченко вышил нитками огромную карту Советского Союза, так ее даже отправили в Москву, в музей подарков Сталину», – рассказывает Климов. Но в основном обходилось все-таки без циклопических форматов и столичных амбиций.
Как правило, мальчишки предпочитали спорт; в этой сфере доминировали вольные упражнения на гимнастических снарядах и, разумеется, футбол – вне конкуренции. Команда детского дома имени Рубена Ибаррури брала даже первенство по району. Футбольное поле воспитанники разбили у себя прямо в центральном дворе и гоняли мяч при малейшей возможности, насколько позволяли климат и расписание уроков. Юра Гусман и здесь оставался верен своей любви к футболу, зародившейся еще в Сталинграде, а вот иные атлетические забавы его не прельщали.
Я никогда не был спортивным человеком, хотя очень любил футбол, играл с удовольствием. Но не мог прыгнуть в высоту. Перешагнуть метр в высоту – это все, на что я был способен. Хорошо, что у нас был фантастический преподаватель физкультуры, Владимир Михайлович Толмачев. Он, во-первых, был влюблен в эту физкультуру, но, кроме того, прекрасный, добрый человек. Когда мы в 78‐м году встречались в детдоме, он мне сказал: «Знаешь, Юра, я наблюдал за тобой, когда ты приходил на урок, и иногда мне казалось, что ты голодный или вообще что-то с тобой не так, и мне было трудно на тебя смотреть». Были такие люди, которых мне бы хотелось назвать настоящими. Конечно, настоящие. Он же мог бы и не замечать ничего, а он замечал. Он сделал меня руководителем шахматной секции, хотя не могу сказать, что очень хорошо играл в шахматы в сравнении с другими. У нас были такие асы, как Владик Баринов, у которого был первый разряд.
Шахматы стали для Юры серьезным увлечением. Серьезным не в части даже побед на турнирах и поступательного движения вверх по разрядной сетке (хотя это важно в детстве), а ментально, что ли. Ольга Максакова, жена Юрия Ларина, предполагает, что играть он начал еще до детского дома – скорее всего, первым его учителем стал Борис Израилевич Гусман. А в Средней Ахтубе главным для него наставником в шахматах одно время была Мария Федоровна, дочь директора Кремневой. «Она приезжала на лето в детдом и работала у нас врачом. А все остальное время трудилась замечательная медсестра тетя Шура». Марию Федоровну Юра почитал как умелую, опытную шахматистку и пользовался любой возможностью сыграть с ней партию. Правда, на исход игры могла неожиданно повлиять профессиональная наблюдательность партнера: «Как-то играл с Марией Федоровной в шахматы, она говорит: „Юра, покажи пальцы. У тебя чесотка. Придется тебя в изолятор отправить“. Меня там мазали какой-то серой».
Этот «умственный спорт» вообще пользовался в детском доме популярностью, и можно допустить, что назначение руководителем секции было для Юры довольно существенно с позиции самоутверждения. Но вряд ли сам по себе статус играл определяющую роль: бескорыстная любовь к игре явно значила больше. Ольга Максакова со слов мужа свидетельствует:
Какое-то время он хотел стать настоящим шахматистом, решал шахматные задачи по доступным книжкам, помнил знаменитые партии и знаменитых шахматистов. Лет в шестнадцать понял, что профессионального шахматиста из него не выйдет, но для себя продолжал играть, составлять и решать задачи.
А Владимир Климов рассказывал так:
Юра меня научил играть в шахматы, я даже потом становился чемпионом района, но сам Юра соревноваться не рвался. Когда он поступил в институт, то вскоре приехал к нам – я как раз семь классов закончил. Мы с ним сидели и решали шахматные задачи из областной газеты. Я отправил ответы в газету, написал на конверте оба наших имени – Климов и Гусман. Кинул в почтовый ящик и вскоре забыл. А потом меня в школе спрашивают, мол, не я ли стал победителем шахматного конкурса. Показали мне газету, где я значусь среди десяти победителей. Записали меня одного. Мне потом прислали приз в виде книг.
Хотя Юра вроде бы и не стремился в чемпионы, но в турнирах все же участвовал и «дослужился» до третьего разряда. Одно из самых ярких шахматных впечатлений – поездка на областную спартакиаду в Сталинград.
Вся спартакиада происходила на стадионе «Динамо». Я не помню, кто из спортсменов еще там был из нашего детдома. Я представлял шахматы. Мы с ребятами посоветовались, на какой доске кто играет. Я был сильнее того, кто должен был играть на первой доске. Но чтобы команда набрала больше очков, решил сесть за вторую доску. Судил наши соревнования известный шахматный мастер из Сталинграда Давид Гречкин.
Эта увлеченность у Юрия Николаевича сохранилась надолго.
Еще одна значимая линия в тогдашней жизни Юры Гусмана – детдомовский духовой оркестр, руководимый неким Михаилом Михайловичем. В ретроспекции тот удостоился от своих подопечных размытых и при этом лаконичных характеристик: «взялся словно ниоткуда», «загадочный человек с непонятной биографией», «видимо, был выслан за что-то». Единственный намек на конкретные обстоятельства его прежней жизни содержит в себе фраза из мемуаров Юрия Ларина: «Он руководил раньше духовым оркестром московского автозавода».
Пылкого обожания со стороны юных оркестрантов Михаилу Михайловичу, похоже, так и не досталось (на репетициях он за неверно взятую ноту мог покарать виновного щелбаном по лбу), однако дело свое он знал неплохо и сумел создать более или менее сыгранный ансамбль. Володя Климов играл на трубе, Толя Чеботарев – на баритоне, а Юра Гусман – на теноре («не обладая никакими музыкальными способностями, я там все-таки чему-то научился»). Рассказывают, что музыкальные инструменты детдому подарили шефы, уже упоминавшиеся.
Репертуар, конечно, не выглядел чересчур богатым и сложным: исполняли главным образом марши – в торжественных случаях, или еще популярные мелодии на субботних танцах в клубе. Климов говорит также о том, что имелся и «внешний спрос»: окрестные жители время от времени приглашали детдомовцев сыграть на свадьбах или похоронах. И даже бывали эпизоды, когда к услугам оркестра прибегало высокое районное начальство. Однажды ребятам довелось играть на церемонии закладки первого бетона в Волжскую ГЭС: вероятно, другого ансамбля духовых инструментов в нужный момент под рукой не оказалось. Не исключено, впрочем, что на выбор повлияла заслуженная к тому времени репутация этого музыкального коллектива.
Наконец, про рисование. Судя по всему, Юра Гусман в детском доме не выказывал каких-то «поразительных успехов в области изобразительного искусства», да и не было там изостудии, не завели. Но все-таки он часто рисовал – как умел, сугубо для себя, для небольшой компании сочувствующих зрителей или же «по заданию редакции» стенной газеты. Владимир Климов вспоминает:
Юра любил рисовать еще в детском доме. Пушкина рисовал, помню. Делал стенгазеты. Моя одноклассница потом, когда ей подарили Юрин альбом, сказала: «По-моему, он в детдоме лучше рисовал».
Довольно объяснимо, что впоследствии Ларин этот свой «период творчества» почти бессознательно отторгал, но одноклассники ведь сочинять не станут. Да и сам он вспоминал, что незадолго до окончания школы даже отправил в один из московских художественных вузов запрос насчет экзаменационных требований. И вскоре получил ответ, где среди прочих необходимых умений значилось рисование обнаженной натуры. В Среднеахтубинском детском доме, понятное дело, о сеансах такого рода никто бы и заикнуться не посмел. Да и объяснить академические принципы изображения человеческой фигуры все равно было некому – здесь и учебных гипсов-то, начиная с шаров и конусов, в глаза не видели. Робкое намерение отпало само собой.
Возвращаясь к кружкам и секциям: именно они главным образом способствовали общению мальчиков и девочек. Так «исторически сложилось», что у тех и других существовали несколько обособленные миры – хотя и постоянно пересекавшиеся, но не предполагавшие все же тотальных совместных интересов. Жили мальчишки и девчонки в разных корпусах. При этом в школе они учились в общих классах – любопытный момент, ломающий привычный шаблон насчет раздельного обучения в тот период. Действительно, с 1943 по 1954 годы в СССР внедрялось раздельное обучение для мальчиков и девочек. Правда, реформа эта, начавшись со столичных и других крупных городов, до глубинки в итоге не добралась. Почти половина школ в стране так и оставались, как раньше, смешанными – в том числе в Средней Ахтубе.
Собственный уклад жизни детского дома тесно смыкался с порядками в школе, но все же не образовывал с ними неразрывного целого. Школа была организацией формально внешней, поскольку детдомовцы учились здесь наряду и наравне с детьми «из местных». Соответственно, школьные учителя не относились к числу работников детского дома. На практике, конечно, педагоги из двух «институций» взаимодействовали насколько могли – хотя бы просто во избежание взаимной головной боли. Но если трения и конфликты внутри детского дома со временем удалось разрулить (вспомним «блатных», бесследно куда-то канувших вместе со своими жесткими обычаями) или же пригасить до уровня мелких неприятностей, то стычки детдомовцев с «местными» так и оставались обычным явлением.