Однако регулярно происходившие драки не перерастали в устойчивый антагонизм. Во-первых, детдомовцы действовали сплоченнее «местных», что предотвращало затяжную вражду в массовом масштабе. А во-вторых, не существовало между ними ощутимых «классовых различий» – все жили хоть и не совсем уже впроголодь, но почти одинаково без излишеств. Если посмотреть объективно, то почвой для конфликтов, помимо всегдашней подростковой тяги встать плечом к плечу со «своими» против условных «чужих», становилось довольно простое обстоятельство: детдомовцы завидовали «местным» прежде всего из‐за большей вольности их существования вне школы, а вторые, похоже, ревновали первых к уделяемому им вниманию со стороны взрослых.
В любом случае никакой пропасти в персональном общении не наблюдалось. Почти все воспитанники детского дома раньше или позже обзаводились приятелями из числа ахтубинцев. Вот и Юра не оказался исключением. Один из его знакомцев впоследствии стал персонажем устных мемуаров:
У меня в восьмом или девятом классе появился друг, Коля Омельченко, местный. Мы сидели за одной партой. Вранье это было или нет, но он говорил, что сидел за убийство. Может, и врал. Его усыновили. В десятом классе он как-то позвал меня к себе домой. А в это время уже начались экзамены. Коля говорит: «Я Онкелю Паулю (прозвище школьного учителя немецкого языка. –
Школ в Средней Ахтубе тогда было две: одна – начальная, другая – средняя, носившая имя Ломоносова. В первые послевоенные годы образование многих детдомовцев (да и не только детдомовцев) ограничивалось четырьмя классами, после чего их определяли в ремесленные училища. Начиная с учебного года 1949/1950 в стране ввели обязательное семилетнее образование, и опять же многие шли теперь в училища или техникумы – уже по окончании 7‐го класса. Десятилетку заканчивало меньшинство. Не то чтобы совсем считанные единицы, но вряд ли свыше 10–15 процентов от общего числа воспитанников. Юра сумел оказаться в «кругу избранных» и закончил среднюю школу, хотя, по собственному признанию, учился без особого рвения и какой-либо целеустремленности.
Чуть выше говорилось о более вольной жизни «местных», однако в немалой степени эта пресловутая вольность служила лишь «символом свободы» в глазах детдомовцев. Разумеется, на них распространял свое действие номинальный круглосуточный распорядок – подъем, завтрак, уроки в школе, обед, занятия в кружках, хозяйственные и прочие мероприятия, ужин, отбой. Но ни о какой казарменной дисциплине речь не шла. Строем ходили редко, разве что по казенно-парадным поводам. Ограда детского дома не походила на железный занавес: за нее воспитанники выбирались, легально или полулегально, без всякого труда и риска – хоть поодиночке, хоть компаниями.
Летом часто плавали в Ахтубе (из рассказа Юрия Николаевича: «Помню, как первый раз ходили на Ахтубу купаться. Я не умел плавать. Раньше, в Сталинграде, мы не купались, там все было разрушено. А здесь меня пацаны просто бросили в воду. Может, кто-нибудь и страховал, но я очень испугался и поплыл»). Здесь же, на Ахтубе или в соседних протоках, ловили рыбу – не столько ради спортивного азарта, сколько для «прибавки к рациону». Сошлемся на слова Владимира Климова: «И стерляди были, и осетры, и лещи с подлещиками, щуки, язи, сомы. Бывало, наловим рыбы и кладем ее, подсолив, сушиться на металлическую крышу – день-два, и готово». Зимой катались по речному льду на коньках или на фанерках с горы, по крутому склону с возвышенности к берегу.
Подросткам постарше руководители детдома санкционировали даже дальние безнадзорные путешествия – обычно в Сталинград, чтобы поучаствовать там в официальных соревнованиях или еще по какой учрежденческой надобности. А то и вовсе просто так, в свободное время на каникулах. Вообще-то по Ахтубе курсировал рейсовый пароход под названием «Совет» (как раз на нем Юру Гусмана впервые доставили в детский дом), однако добираться на его борту в областной центр было долго и дороговато. Поэтому, если не случалось попутки, ходили пешком туда и обратно – 24 километра в один конец, плюс паром через Волгу в районе Краснослободска (два ныне существующих моста появились много позже – в 1961‐м и 2010‐м). Как и другие ребята, Юра по этому маршруту хаживал неоднократно.
Словом, детдомовцы вроде не должны были ощущать себя «в клетке» и «под замком». И все же многие мечтали о романтическом побеге: кто надеялся навестить родную мать в заключении, кто жаждал отыскать дальних родственников, кого просто так, без особых причин, тянуло на волю. Время от времени подобные позывы из области тайных грез и авантюрного трепа переходили в практическую плоскость. И опять нужно вспомнить про слоистость того уклада жизни. В данном случае действовала своего рода «субкультурная традиция», влияние которой довелось испытать на себе и Юре Гусману.
Почему ребята убегали из детдома – это вообще загадка большая. Не было у нас того, что иногда рассказывается о детдомах. У нас были хорошие, добрые воспитатели, не было насилия над ребятами. В первый год моего пребывания в детдоме были великовозрастные ребята, блатные, с которыми было непросто. Но к 48‐му году, когда мы бежали, их давно уже отправили в другие места. Действительно, был 48‐й год. Именно в этом году вышел фильм «Молодая гвардия».
Юре тогда исполнилось 12 лет. С одной стороны, начало отрочества, «критический период онтогенеза», зарождение внутреннего бунта против «мира взрослых» вместе со стремлением стать его частью, возрастные попытки самоутверждения в разных формах – и далее по тезисам из курса детской психологии. Отчасти эти объяснения справедливы, наверное. Правда, Юра по характеру не был смутьяном и заводилой, да и чересчур ранимым, сверхобидчивым ребенком, видимо, тоже. Трудно представить, чтобы он сбегал из какой-то обычной семьи, даже после конфликта. Аргумент же наподобие «детдомовская среда заела» и впрямь не слишком убедителен. Вероятно, важнейшим внутренним фактором стала все та же тайна происхождения, а реальной «движущей силой» – неистребимый приютский обычай «сбегать на волю». Впоследствии Юрий Ларин с интересом об этом раздумывал.
Почему мы убегали из детдома? Во-первых, по законам мальчишеской романтики. Целесообразности в этом побеге никакой не было. Где могло быть лучше? Конечно, случай мой особый. Но, допустим, почему убегали такие мои друзья, как Юра Мальцев или Толя Чеботарев? Они-то местные. А у меня была цель – понять, кто я, откуда я. Был еще такой парень, Владик Пеник, тоже москвич. У него оставался брат Стасик, который не захотел бежать с нами. Собралась такая компания: я – с отчетливым стремлением в Москву, Владик, Толик Жестков из Ахтубы по прозвищу Жид, совершенно ему не подходящему (Толик, как я узнал, потом погиб, трактор насмерть подмял), и Видрашка. Он, судя по всему, был откуда-то из Молдавии, по-русски плохо говорил и был таким уже приблатненным, вором-форточником.
Рассказ о Юрином побеге может быть основан исключительно на его собственных описаниях. Об официальных документах на сей счет никто ничего не слышал, а «соучастники» пропали из видимости или прямо в ходе событий, или вскоре после них. Но здесь не столь уж и необходимы дополнительные свидетельства: о том «приключении» Юрий Николаевич поведал подробно, с деталями – насколько удавалось их выудить из памяти спустя десятки лет. Несомненно, этот «флешбэк» был для него из наиболее острых, ярких и мучительных.
Вот мы набрали и надели на себя много рубашек, по три рубашки. Украли у своих ребят, когда они спали после обеда в тихий час. Сверху надели телогрейки. Холодно уже было, конец октября. В телогрейках мы были, в ботинках. Пошли через мост наплавной, переправились в пойму и пошли пешком 24 километра до Сталинграда. Мы увидели Сталинград, когда наступила ночь, через Волгу ничего не ходило, и мы ночевали в каких-то прелых листьях. Часа 2–3 поспали, а когда рассвело, двинулись на переправу. Люди на переправе нас почему-то пропустили, почему – не помню. А уже на том берегу мы все украденные рубашки продали. Стояло много людей, которые жаждали хоть какой-то одежды, вещей, и эти рубашки мы сразу сбыли.
Успех коммерческой сделки заставляет предположить наличие у беглецов некоего первоначального плана и если не собственного, то позаимствованного опыта «ухода на волю». Заподозрить здесь активную Юрину роль решительно невозможно, да и дальнейшее развитие событий демонстрирует, что без инструкций «подельников» он действовал весьма простодушно, совершенно по-детски.
У Пеника мать находилась в каком-то странном учреждении, по-моему, это был женский лагерь. Этот лагерь находился на окраине Сталинграда, кажется, это место называлось Бекетовка. Но я не понимаю, как мы могли проникнуть туда. Наверное, лагерь был не строгий. Мы пролезли через какие-то доски. Владик нас привел прямо к матери. Там много было народу, в этом помещении. Сколько-то было бараков, но Владик точно знал, где находится мать. Она сразу нам сказала: «Пошли, ребята, на чердак». Принесла какую-то еду, и мы ночевали на этом чердаке.
Дальше наши пути с ребятами разошлись. Я хотел найти дом, в котором мы с Гусманами жили в Сталинграде. Я не помню, как мы договорились с Пеником, был ли он со мной. Думаю, что нет. Сел я на трамвай и доехал до Тракторного. Нашел свой дом. Я не думал, что найду там кого-нибудь из родных, мне просто хотелось посмотреть. Дом полуразрушенный. Два крыла сохранились, а середина провалена. Я увидел одного пацана, с которым жил в этом доме (вспомнил вдруг, как его звали – Толя Борщенко). Говорю ему – я хочу посмотреть стадион. А стадион «Трактор» был прямо за домом.
Видимо, с Пеником мы договорились встретиться на вокзале, узнать расписание. Встретились. Помню потрясающе вкусные пряники, которые мы купили на деньги, вырученные за рубашки. Набили ими карманы и ели эти пряники. Видрашка и Жид к тому времени уже откололись от нас.
Когда поезд уже подходил, Пеника окружили блатные. А он умел говорить по фене. Они его окольцевали. Я говорю: «Владик, ну ты чего, едешь или нет? Я еду», – а он просто помахал мне рукой.
Всю дорогу до Сталинграда мы пели две песни: «Эх, дороги, пыль да туман…» и вторая, про которую я всегда думал, что она блатная: «Эх, хороши в саду цветочки…» Поезд трогается. А эта песня звучит по станционному радио. Поезд набирает скорость. Я сел на мешок с углем в тамбуре. Меня звали какие-то пассажиры в вагон, можно было лечь в ногах на скамейку. Почему я постеснялся? Может быть, судьба по-другому бы сложилась.
Тут, пожалуй, уместно будет встроить две совсем коротенькие новеллы на тему «судьба сложилась бы по-другому». А как «по-другому», если бы не поймали? Что могло быть дальше, гипотетически? Обойдемся без домыслов и фантазий, просто приведем два реальных случая, в чем-то близких по контексту.