— Не мне, иностранцу, судить, в какие игры играет ДГСЕ, — сказал Уэддел, — В нашем департаменте свои разборки.
— Но зачем Виссак старался выиграть время?
— Норовил урвать кусочек славы? — предположил Уэддел, — Большой соблазн — самому раскрыть дело, пока оно ни за кем не числится.
— Пожалуй.
— А насчет скудости наших записей — тут все ясно. Этот субъект нам не доверяет. Почему-то предпочитает американцев. Любят они американцев, эти советские.
— Не имел он дела с Хааглендом…
— Свалился товарищ Котов на нашу голову, — вздохнул Баум.
— А знаешь, что Базз Хаагленд попросил передать им Котова?
— Точно известно?
— Не совсем.
— Получит его только после нас.
Они ещё посидели, выпили, вполне довольные друг другом.
— Самое лучшее, конечно, — произнес, наконец, Артур Уэддел, — забыть напрочь нашу недолгую встречу.
— Естественно.
— Мои коллеги не хотят встревать в это дело, — пояснил Уэддел.
Они поболтали ещё немного о старых временах, о нередких конфликтах между спецслужбами и о том, что считается политически правильным и допустимым.
— В нашей работе всегда две этики, — сказал Баум. Ему нравилось время от времени пофилософствовать, это осталось у него с юных лет, когда он учился в духовной семинарии и был полон религиозного энтузиазма. Прямолинейная этика, которой мы, простые смертные, стараемся следовать: этот человек шпион, он причиняет вред, может погубить кого-то, мы знаем его имя, располагаем доказательствами и хотим задержать. Это, я бы сказал, этика сиюминутной ситуации. Прав — неправ. Виновен — невиновен. Наказание соответствует преступлению. Но тут на сцену выходит политик, а у него этика другая. Назовем её этикой, растянутой во времени во имя пользы.
Баум зажег сигарету и допил коньяк. Он наслаждался собой.
— Конечно, ваш герой много чего натворил и должен быть выявлен, разоблачен и наказан — заявляет политик, — Но с точки зрения длительной и, стало быть, более значительной выгоды следует поступать иначе. Вы говорите, ваш преступник — иранец? Возможно, так оно и есть. Но сообщите об этом в печати — и вы спровоцируете гораздо больше вреда, чем если бы вы, обнаружив этот факт, оставили его при себе, а публике, особенно иранцам, предложили бы "съедобный" вариант.
— "Raison d"tat"[8] — подтвердил Уэддел. Он и раньше слышал подобные рассуждения коллеги, сам же к философии склонен не был.