…А вал борьбы за право советских евреев на переезд в Израиль нарастал не только в Нью-Йорке. В Вашингтоне сидячая демонстрация с участием тысячи молодых американских евреев парализовала движение в центре города.

В Атланте синагога постановила, чтобы при праздновании субботы каждая еврейская семья ставила у стола пустой стул с фотографией любого «узника Сиона» и отказника.

В Питсбурге пошли еще дальше: теперь, когда мальчикам устраивали бар-мицву, на биму стали ставить картонные изображения ребенка из семьи отказников. И речь хатана бар-мицвы, ведущего, посвящалась этому «близнецу»…

Мы не знаем, насколько честно руководители КГБ, Института США и Канады и советских посольств сообщали обо всем этом правителям СССР, но в феврале 1979 года, в самый мрак и могильный холод полярной ночи, в Заполярном исправительно-трудовом лагере № Т/432 вдруг появился врач из Салехарда. И тотчас зэка Левина вызвали в кабинет начальника лагеря – единственный, где стояли не одна, а две печки, которые зэки топили круглосуточно. Здесь салехардский врач осмотрел исхудавшего доходягу Бориса и увез его в Салехард, в тюремную больницу. Там ему дали пару дней на то, чтобы отмыться, отоспаться и подкормиться, а затем вызвали в кабинет главврача, где, кроме главврача, сидели еще несколько офицеров МВД и ГУИТУ.

Подполковник милиции, старший по званию, сказал:

– Осужденный Борис Левин. Мы – комиссия по условно-досрочному освобождению. Рассматриваем вопрос о вашем УДО. Майор Рахматулин, вы, как начальник отряда, что можете сказать о заключенном?

Левин не мог поверить своим ушам: по советскому Уголовному кодексу «прежде чем осуждённому за преступления, связанные с незаконным оборотом наркотических средств, будет предоставлена возможность ходатайствовать об условно-досрочном освобождении (УДО), он должен фактически отбыть не менее 3/4 срока наказания». А он в зоне только 17 месяцев и ни о каком УДО, конечно, не просил…

Между тем майор Рахматулин, начальник стройотряда ИТЛ № Т/432, заглядывая в бумажку-шпаргалку, докладывал почти без татарского акцента и привычных матерных междометий:

– Заключенный Левин, ну, эта… спокойный и эта… уравно-вешенный… Драки с зэками не участвует. Трудится, эта, как полагается… норму выполняет…

Подполковник повернулся к врачу:

– Доктор Забарский, что вы можете сказать?

Врач, который привез Левина из лагеря:

– Заключенный вежливый, ни грубостей, ни хамства не допускает…

– Главный по больнице, что скажете?

Главный врач тюремной больницы:

– Осужденный Левин соблюдает режим, лекарства принимает по расписанию. В присвоении лекарств и употреблении наркотиков не замечен.

Когда все члены комиссии высказались и секретарь записала их характеристики на «осужденного», дело осталось за последним штрихом. Председатель комиссии сказал:

– Осужденный, мы рады, что вы сделали выводы. Вы были осуждены по статье 224 прим 3 «Незаконное хранение наркотических веществ». Но теперь вы исправились. Вы признаете свою вину?

И хотя радость от неожиданного освобождения кружила голову, Левин сдержал дыхание. Он уже понял, что это там, на воле, Инна и еще кто-то добились немыслимого, и свобода – вот она, рядом, за дверью. Левин глубоко вздохнул:

– Гражданин начальник, признать вину я мог еще в Киеве, когда меня забрали. Мог сказать, что во всем раскаиваюсь, что меня бес попутал. И может быть, на следующий день пил бы кофе со своей женой. У меня только одна проблема. Моя жена с такими кофе не пьет.