После Ноттингемского турнира 1936 года он писал: «Молодые мастера, и прежде всего Ботвинник, много работают над собой и, безусловно, обогатят наше шахматное мастерство. Я хочу также быть в их рядах, ибо здесь в Советском Союзе, куда я с радостью вернулся, я почувствовал себя как дома».
Престарелому шахматному королю в Москве были оказаны поистине королевские почести. Вскоре, однако, наступили будни. Внешне все выглядит очень пристойно: Ласкер — сотрудник Института математики Академии наук СССР, он зачислен тренером сборной команды страны. Он выступает еще время от времени с сеансами и лекциями; на его лекции в Ленинградской филармонии в 1936 году об итогах матча Алехин — Эйве зал переполнен. Но постепенно его окружает тишина. Вследствие языкового барьера общение его ограничено только очень узким кругом людей. Они с женой пытаются учить русский язык, но легко ли это, когда тебе уже почти семьдесят. Но дело было, конечно, не только в языке. Смертельная опасность общения с иностранцем была очевидна тогда для каждого гражданина СССР, поэтому те несколько человек, которые осмеливались заходить к нему, очевидно, находились под абсолютным контролем государственной безопасности. Он оказывается в вакууме.
Это было самое горячее время Большого террора, и тот узкий круг, который окружал Ласкера, постепенно редел. Без сомнения, телефон его прослушивался, а домработница Юлия должна была доносить о каждом шаге и каждой встрече его. Тот факт, что он стар и является мировой известностью, не мог служить никакой гарантией в те сюрреальные, оруэлловские времена, когда следователь НКВД заявил в 37-м году еврею-заключенному, вырвавшемуся из фашистской Германии, что «еврейские беженцы из Германии — это агенты Гитлера за границей». В здании, где Ласкер еще несколько месяцев назад играл в шахматы, вереницей шли показательные процессы, и шапки всех газет единодушно требовали смерти.
О тех временах, когда каждодневное исчезновение лиц и личностей стало обычным явлением, сказал позднее Борис Пастернак: «Писать о нем (о происходившем) надо так, чтобы замирало сердце и поднимались дыбом волосы». Мог ли не понять Ласкер того, что понял в те дни Андре Жид: «Не думаю, чтобы в какой-либо стране сегодня, хотя бы и в гитлеровской Германии, сознание было так несвободно, было бы более угнетено, более запугано (терроризировано), более порабощено». Мог ли не догадываться о происходившем, сам сказавший: «Можно заблуждаться, но не следует пытаться обманывать самого себя!»
В октябре 1937 года Ласкер, проведя в общей сложности около полутора лет в Советском Союзе, уедет в Америку. Формальный повод: повидаться с дочерью жены от первого брака — она ждет их уже в Амстердаме. В воспоминаниях, опубликованных после смерти мужа, Марта Ласкер говорит об этой поездке, как о небольшой экскурсии с непременным возвращением обратно в Москву. Так это не выглядит. Со стороны это похоже, скорее, на бегство.
В Нью-Йорке его ждала другая жизнь. Не было государственной квартиры, не было и должности тренера сборной страны — фактически оплачиваемой синекуры, и уж точно не было нарядов конной полиции, сдерживающей напор зрителей, стремящихся посмотреть на участников нью-йоркского турнира 1940 года, его последнего турнира в жизни. Зато в Америке он получил взамен кое-что другое: язык, который знал с юности, человеческие отношения, к которым привык, возможность сказать и написать то, что он действительно думает. Свободу.
В 1937 году Левенфиш выигрывает очередное, десятое первенство страны. И снова в турнире не участвует Ботвинник. Он вызывает Левенфиша на матч. Матч заканчивается вничью и Левенфиш сохраняет звание чемпиона СССР. Это звездный час его, и Левенфиш мечтает о международном турнире. Ботвинник играл за границей уже дважды — в Гастингсе и Ноттингеме, да и Рагозину, успехи которого были много бледнее, чем у Левенфиша, было позволено принять участие в турнире в Земмеринге.
Но не спортивные успехи явились решающим фактором в определении участника АВРО-турнира 1938 года. Личные контакты Ботвинника, знакомства в самых высших кругах советской элиты, когда одно письмо или телефонный звонок могли разрешить любую проблему, наконец, принцип: «Советским шахматам нужен только один лидер», его молодость и политическая лояльность решили дело однозначно: на турнир в Амстердам поехал Ботвинник. Сам Ботвинник скажет впоследствии достаточно ясные, но и жестокие слова: «В жизни мне повезло. Как правило, мои личные интересы совпадали с интересами общественными — в этом, вероятно, и заключается подлинное счастье. И я не был одинок — в борьбе за общественные интересы у меня была поддержка. Но не всем, с кем я общался, так же повезло, как и мне. У некоторых личные интересы расходились с общественными, и эти люди мешали мне работать. Тогда и возникали конфликты».
Сергей Прокофьев, будучи страстным любителем шахмат, не всегда оставался в роли наблюдателя или пассивного болельщика. Время от времени он выступал в роли шахматного журналиста. Заметка, написанная в те дни для ТАСС об АВРО-турнире, никогда не увидела света. Вот один из абзацев ее: «Можно еще многое сказать о других участниках, но мне хотелось бы упомянуть тут об одном советском шахматисте, который хотя и не сражается в Амстердаме, мог бы там произвести немалые разрушения. Я имею в виду Левенфиша, проявившего исключительные боевые качества в ничейном матче против Ботвинника».
Но не только Левенфиш не поехал на АВРО-турнир. Не был приглашен и Ласкер, окончательно списанный в старики. Комментарий Тартаковера: «Все-таки, даже полуживой Ласкер играет не хуже любого другого силача, да и приглашение Левенфиша (на котором настаивал Капабланка в переговорах с устроителями турнира!) тоже было резонным».
Вероятно, это так и было, но я думаю, тем не менее, что ни семидесятилетний Ласкер, ни Левенфиш, не смогли бы составить конкуренцию представителям молодого поколения — Кересу и Файну, выигравшим турнир, и Ботвиннику, занявшему третье место.
Статья об итогах АВРО-турнира написана Левенфишем. Несмотря на горечь и несбывшиеся надежды, он, как всегда, предельно объективен. Очевидно, что он понимал очень хорошо, какой огромной, всесокрушающей силы шахматистом был Ботвинник. Отдавая должное его игре, он писал в частности: «Особенно следует остановиться на партии Ботвинник — Капабланка, которой был бы обеспечен приз за красоту в любом международном турнире. Это художественное произведение высшего ранга, которое войдет на десятки лет в шахматные учебники. Такая партия, на мой взгляд, стоит двух первых призов и свидетельствует о дальнейшем росте советского гроссмейстера, являющегося теперь бесспорным претендентом на борьбу за мировое первенство».
Однако для самого Левенфиша эта несостоявшаяся поездка в Амстердам означала крах всего. Вот как оценивал это он сам много лет спустя: «Я считал, что победы в девятом и десятом первенствах СССР и ничейный результат в матче с Ботвинником дают мне право на участие в АВРО-турнире. Однако на этот турнир, вопреки всем моим надеждам, меня не командировали. Мое состояние можно было определить как моральный нокаут. Все усилия последних лет оказались напрасными. Я чувствовал себя уверенным в своих силах и, несомненно, боролся бы с честью в турнире. Но мне исполнилось 49 лет и было очевидно, что будущие годы отрицательно скажутся на силе моей игры, и что я теряю последнюю возможность проявить себя. Я поставил крест насвоей шахматной карьере и, хотя в дальнейшем участвовал в нескольких соревнованиях, только в редких случаях играл с подъемом и спортивным интересом».
О тех далеких годах вспоминают Бронштейн, Тайманов, Смыслов. Они знали Левенфиша, когда были молоды, но по-настоящему смогли оценить только сейчас, когда сами пересекли семидесятилетний рубеж. Глядя на человеческую жизнь в полном объеме ее, а не только через чемпионские регалии, титулы и звания.
Давид Бронштейн: «Я следил за партиями Левенфиша еще в 34-м, 35-м годах, когда был совсем ребенком. В 37-м или в 38-м годах он приезжал в Киев и останавливался в гостинице «Конти-ненталь». И я с другими мальчиками пришел в гостиницу, чтобы проводить его на сеанс во Дворец пионеров.
Конечно, он был выдающийся гроссмейстер, и игрок глубокий очень, и аналитик блестящий, но тогда ведь было другое время, другая игра. Чтобы по-настоящему понять, как он играл, надо партии его посмотреть, ведь поколение, идущее на смену уходящему, судит по нему только по дебюту, я и сам так смотрел, а сейчас тем более смотрят, ведь от дебюта теперь фактически все зависит…
Помню, Григорий Яковлевич мне говорил, что Капабланка ему лично приглашение привез на АВРО-турнир, но вмешался в дело Ботвинник; он ведь был как молотобоец, стоял в кругу и махал молотом вокруг головы, всех разгоняя, вот всех и разогнал».
Марк Тайманов считает Левенфиша своим главным учителем в ленинградском Дворце пионеров: «Занятия Григорий Яковлевич вел тщательно, было у него много собственных анализов и записей, я это оценил позже, когда стал заниматься у Ботвинника. Он вообще никогда ничего не показывал. Более того, он давал задания по критическим дебютным позициям своим ученикам и неделю или две на анализ. После чего сопоставлял их выводы с собственными и применял вариант на практике. Он, впрочем, и не скрывал этого, когда после того, как выиграл чемпионат Союза, поблагодарил своих учеников, которые оказали ему помощь в подготовке.
Помню свою первую с Григорием Яковлевичем партию в чемпионате Ленинграда, когда я предложил ему ничью в примерно равной позиции. "Молодой человек, — отвечал Левенфиш, — вы должны подождать, пока я вам предложу ничью, ведь я много старше вас". Тогда я робко так сказал: "Получается, что мне и некому предлагать ничью в этом турнире, здесь ведь все старше меня1". Он засмеялся, и через несколько ходов партия закончилась вничью.
Вершиной его творческих достижений безусловно является матч с Ботвинником, здесь он развернулся вовсю. Был Левенфиш шахматистом настоящего масштабного мышления и стратегом глубоким, что в этом матче и показал. Как человек был он саркастичный и малокоммуникабельный».