В этот период Левенфиш много занимается литературной деятельностью. Еще в 1925 году появился его учебник для начинающих, а в 1940 году под редакцией Левенфиша выходит монументальный «Современный дебют», явившийся прообразом сегодняшней Энциклопедии шахматных дебютов. Издание его прервала война, вышел только первый том. Он был посвящен открытым началам. Это была фактически первая вручную набранная база данных по состоянию теории на то время. Разница была в том, что Левенфиш словами объяснял то, что скрыто сегодня за бездушными значками, стремясь ответить на вопрос, наиболее важный для изучающего: почему?

Его мысли, высказанные более полувека назад, о начальной стадии партии, которой и сегодня любители и профессионалы уделяют почти все время занятий, звучат на редкость актуально: «Изучение дебютных систем достигло такой высокой степени развития, что переход в миттельшпиль, а иногда и в эндшпиль, предопределяется разыгрыванием дебюта. Поэтому подчас никакая изобретательность в миттельшпиле не может компенсировать дебютных погрешностей. Однако не следует превращать дебют в какой-то фетиш и всю свою энергию тратить на изучение дебютных систем».

Помимо «Курса дебютов», Левенфиш написал еше несколько книг и немалое количество статей. Книга по теории ладейных окончаний, написанная совместно со Смысловым, до сих пор считается одним из лучших справочников по эндшпилю. Для манеры изложения Левенфиша характерна ясность мысли, короткие, отточенные фразы, четко передающие смысл, высокая культура слога. Все эти качества в сочетании с неизменной доброжелательностью к аудитории и юмором в еще большей степени проявлялись, когда он читал лекции или просто вел занятия. Романовский вспоминал впоследствии: «Попытки ассоциировать шахматное мастерство с мастерством педагогическим — великое заблуждение. Сочетание высокой педагогики и большого мастерства имеются только у одного человека — это у Левенфиша».

Но Левенфиш пишет не только о проблемах совершенствования шахматиста или на теоретические темы. В майском номере журнала «Шахматы в СССР» 1950 года появилась его рецензия на недавно вышедшую книгу избранных партий Ботвинника. Скорее это была статья, выражающая взгляды Левенфиша на творчество не только Ботвинника, но и Чигорина, Алехина, Рубинштейна, на отношение общества к шахматам и на то, что понималось под определением «советская шахматная школа». Он писал эту статью во время, когда отсутсутствие свободы печатного слова было само собой разумеющейся составной частью повседневного обихода, но он, прямой и эмоциональный, сохранил свойство говорить и писать то, что думал. С постоянной оглядкой, разумеется, на границы, которые не могли быть перейдены ни в каком случае.

Прослеживая путь тогдашнего чемпиона мира, Левенфиш писал: «В 16 лет Ботвиннику присуща трезвость и, можно сказать, сухость шахматного мышления, аналитический талант, самокритичность, трудолюбие и большая теоретическая эрудиция — он уже сложившийся мастер с определенными вкусами. Ботвинник быстро ликвидирует погрешности первых лет — тактические просчеты, углубляет понимание позиционных тонкостей, улучшает технику эндшпиля и к 20 годам завоевывает первенство СССР. В 25 лет Ботвинник уже победитель международных турниров и претендент на мировое первенство». И далее: «В чем же главная сила Ботвинника? В чем секрет его побед над сильнейшими шахматистами мира? (…) Неизбежно напрашивается вывод, что до сих пор противники чемпиона мира не смогли разрешить первую основную задачу — противопоставить дебютной стратегии Ботвинника равноценную и поневоле переходили в середину игры с худшими возможностями. Но и в этой стадии партии мастерство Ботвинника стоит на весьма высоком уровне. Техника накопления мелких преимуществ и превращения их в победу напоминает лучшие партии Рубинштейна и Капабланки». (…) «Книга Ботвинника — это торжество силы, логики и анализа. Показательно, что даже когда Ботвинник идет на обоюдоострые варианты, к которым его противники заранее готовятся, — и тогда анализ Ботвинника торжествует».

Такая характеристика его творчества задела Ботвинника чрезвычайно. Хотя и позитивная, она выделялась действительно в сплошном панегирическом хоре, раздававшемся со страниц всех изданий того времени, объявлявшим Ботвинника прямым наследником Чигорина и Алехина. Но и сейчас, полвека спустя, она, как мне кажется, очень точно и объективно рисует нам портрет одного из самых значительных чемпионов за всю историю игры. Но прежде чем ответить самому, Ботвинник дал возможность выступить Рохлину и Романовскому. Если последний ограничился в основном теоретическими и историческими экскурсами, то Рохлин обрушил на Левенфиша аргументы другого калибра. Он писал в частности: «На протяжении многих лет Г.Я. Левенфиш не смог увидеть в творчестве Ботвинника и других молодых советских мастеров того принципиально ценного и оригинального, что открывает в наши дни новую главу в истории шахмат». (…) «Не случайно мы подчеркиваем научный подход к шахматам как отличительную черту советской шахматной школы. В этом отношении Ботвинник, как новатор шахматной мысли, подобно многим другим деятелям советской культуры, хорошо помнит замечательные слова товарища Сталина о науке, которая «не признает фетишей, не боится поднять руку на отживающее, старое и чутко прислушивается к голосу опыта, практики». Вслед за Романовским и Рохлиным последовали реплики и других, менее известных. Околошахматная грязь была всегда, во все времена, но в нешуточные — Советского Союза — она приобрела особый зловещий оттенок.

Последнее слово произнес сам чемпион мира в статье «По поводу трех выступлений» с подзаголовком, типичным для тех времен «В порядке критики и самокритики». Он писал: «…не о "проблеме Ботвинника" должна идти речь, а о советской шахматной школе». «Советские мастера, перед которыми была поставлена нашей партией, советским народом серьезная цель — завоевание первенства мира, могли ли развивать подобные "творческие" тенденции? Конечно, нет. Мы должны были побеждать иностранных мастеров, и побеждать наверняка». (…) «Гроссмейстер Левенфиш игнорирует в рецензии эти факты, игнорирует и советскую шахматную школу — очевидная и принципиальная ошибка рецензента».

После аргументов такого калибра, хорошо знакомых Ахматовой и Пастернаку, Шостаковичу и Прокофьеву, какие-либо дискуссии исключались, и можно было ожидать только последствий. В обществе, где в жертву понятиям абстрактным приносились живые люди, реакция могла последовать самая суровая; участь Дефо, стоявшего в Лондоне триста лет назад за свои политические памфлеты по часу в день у позорного столба, могла бы показаться завидной. Это были жестокие времена в истории Советского Союза, которые за весь 74-летний период существования государства никогда не были особенно либеральными. Дело кончилось только проработками, и было скорее удивительно, что против него не были предприняты более суровые меры.

Последние годы Левенфиша прошли в работе — писании статей и книги и — в нужде. Пришла старость, но жила еще боль от прожитой жизни. За все эти годы он закалился и как бы окаменел и тоже мог бы сказать: «Я здоров, пока сердце выдержало даже то, чего я не описал».

В 1961 году Борис Спасский играл в первенстве СССР. В один из последних дней января в подземелье московского метро он увидел Левенфиша: «Постаревший, бледный, как привидение, он шел, держась руками за лицо. "Мне только что удалили шесть зубов", — только и мог сказать он…»

Через несколько дней Григорий Яковлевич Левенфиш умер.

Вспоминая 3-й московский турнир 1936 года, Ботвинник писал: «В июне в Москве стояла сильная жара, и играть было трудно. Жарко было и в Колонном зале Дома Союзов, где проходил турнир, жарко было и по ночам. Я переутомился и страдал от бессонницы».

Но от бессонницы страдал не только Ботвинник. Не спал и Эмануил Ласкер: живя в Германии, он привык засиживаться допоздна в шахматных кафе, в Москве же такой образ жизни был невозможен, а на склоне лет нелегко менять привычки. Довольно часто к нему заходил Левенфиш, и они проводили долгие вечера за шахматами или в разговорах. Иногда, уже глубокой ночью, Ласкер предлагал: «Пойдемте пить кофе». — «В Москве? В это время?» — пытался вернуть его к реальности собеседник. «Пойдемте, пойдемте, я знаю местечко, — доктор заговорщицки улыбался, — буфет на Киевском вокзале открыт до трех часов ночи».

Два человека с характерной внешностью идут спящим городом. Два символа времени, прожившие большую часть жизни в городах, названия которых олицетворили историю двадцатого века: Берлин и Петербург-Ленинград. Через три года начнется Вторая мировая война. Еще двумя годами позже Ласкер умрет в Нью-Йорке. Он никогда не увидит страну, в которой прожил почти всю жизнь. Левенфиш переживет его на двадцать лет и умрет в Москве. Несмотря на погромы, инфляции, войны и революции, несмотря на жестокие режимы, установившиеся в странах, где они жили, оба они перешагнут отмеренную границу библейского возраста — семидесяти лет.

Но сейчас они еще не знают этого.

Они пьют кофе. Они разговаривают по-немецки.

Москва. Киевский вокзал. Ночь. Жаркое лето 1936 года.

В августе 1991 года, когда Ботвиннику исполнилось восемьдесят, он был в Брюсселе. Через несколько дней он приехал в Голландию. Туристское лето еще не кончилось, и амстердамское такси медленно продвигалось по направлению к центру, пока окончательно не остановилось у Монетной башни.

«Посмотрите, Михаил Моисеевич, — сказал я, — налево цветочный рынок, а прямо на углу — отель «Карлтон». Когда Эйве исполнилось восемьдесят лет, здесь был большой прием. Макс так замечательно выглядел, кто бы мог подумать, что уже через несколько месяцев…» — «Геннадий Борисович! — Ботвинник сидел рядом с шофером и смотрел прямо перед собой, — я был в гостинице «Карлтон» в 1938 году. Вас тогда еще на свете не было. На следующий день после окончания АВРО-турнира мы пили там чай с Алехиным и договаривались об условиях матча на первенство мира… М-да, дела давно минувших дней, — он вздохнул, — преданья старины глубокой».

Машина тронулась.