В августе 1991 года в Брюсселе журналист, уже закончив интервью, спросил его: «Понятно, что вы сейчас не можете бороться за первенство мира, но почему бы вам иногда не поблицевать или не поиграть в шахматы просто так, для своего удовольствия?»
«Молодой человек, — отвечал Ботвинник, не глядя на того, — запомните: я никогда не играл в шахматы для своего удовольствия». Вспомнилось кантовское: «Никогда не может быть истинного удовольствия там, где удовольствия превращаются в занятия». В его случае объяснение, как мне кажется, очевидно: он всегда, даже в молодые годы, относился резко отрицательно к блицу, шлепанью по доске фигурами, легковесности. Но такое объяснение недостаточно: не для удовольствия играл Ботвинник, но следовал предназначению, считая, что выполняет дело жизни, дело, которое доверила ему Родина.
Книга воспоминаний Ботвинника называется «К достижению цели». Цель в жизни у него была одна: завоевание для своей страны звания чемпиона мира. И он шел к ней, сметая все преграды, но задумывался ли он о смысле?
Об этом — Надежда Мандельштам: «Цель и смысл не одно и то же, но проблема смысла в молодости доступна немногим. Она постигается только на личном опыте, переплетаясь с вопросом о назначении, и потому о ней чаще задумываются в старости, да и то далеко не все, а только те, кто готовится к смерти и оглядывается на прожитую жизнь. Большинство этого не делает».
Книга «К достижению цели» первоначально носила название «Только правда». События и факты, пропущенные через призму собственного ботвинниковского «Я», казались ему единственно истинными. Слова Руссо: «Может быть, мне случалось выдавать за правду то, что мне казалось правдой, но я никогда не выдавал за правду заведомую ложь», показались бы ему слишком мягкими. Зато другие, Марко Поло: «Все, что рассказал о саламандре, — то правда, а иное, что рассказывают, — то ложь и выдумка», могли бы стать достойным эпиграфом его книги.
Вместе с тем был он теплым и участливым к тем, кого считал своими друзьями, требовательным, но опекающим и заботливым, если речь шла об учениках, вежливым и учтивым в быту. И те, кто знали его с какой-либо одной стороны, твердо держались за своего Ботвинника.
Он цитировал время от времени русских классиков, которых помнил еше со школьных времен. Юмор его был по-детски непритязателен («Как спали, Михаил Моисеевич?» — «А нисево, ни-сево…»). Одевался скромно, был очень аккуратен и в быту неприхотлив до аскетизма. «Как вы думаете, Геннадий Борисович, сколько лет этим шлепанцам?» На вид домашние тапочки были куплены в Гронингене в 1946 году, что, как оказалось, было не так и далеко от действительности.
Гордость за советскую родину сочеталась у него с безграничным уважением к предметам, приобретенным за границей. Перед турниром в Ноттингеме в 1936 году Ботвинник с женой был несколько дней в Лондоне. «За пять фунтов жена становится владелицей изящного бежевого костюма (ту писес). Сносу костюму не было — двадцать лет спустя его донашивала дочь, когда ходила в туристские походы».
Форсунка для отопления дачи, «но только чтобы обязательно со шведской станиной, только со шведской», бесперебойно работала в течение 17 лет, а паровой котел, заменивший ее и купленный в Германии, был настолько высокого качества, что Ботвинник «стал популярен среди сотрудников Одинцовского газового хозяйства». Рассказы о покупках за границей с десяти, а то и двадцатипроцентной скидкой, умелых переговоров по этому поводу, памятный приезд в Ноттингем в 1936 году: «…от пансиона я отказался; шутка ли, неделю платить втридорога за двоих — это было не по моим правилам!» превращали его в милого советского туриста, которого на мякине не проведешь.
В последней редакции, просмотренной им за несколько месяцев до смерти, его книга стала называться «У цели», на что Смыслов не без сарказма спрашивал: «А у какой, собственно говоря, цели?» Книга расширена, по сравнению с предыдущей; даны последние события, реабилитирован Бог, пишущийся с большой буквы, как принято сейчас в России. Это звучит диссонансом со всем содержанием книги, но он покорно согласился на нововведение: «Пусть будет так, хотя мне это совершенно безразлично». Незадолго до смерти он сказал: «Да, я коммунист в духе первого коммуниста на Земле — Иисуса Христа». Он был, разумеется, верующим человеком, только верил в некую абстракцию, пропущенную через призму собственного «я», собственного предназначения, собственной правды.
Он — победитель. Он — достиг своей цели. Подводя итоги, он говорит об этом в самом конце книги: «Да, условия, в которых действуют люди, меняются. Они со временем растворяются в истории, а подлинные достижения остаются». Он не растворился и не изменился. На последних страницах книги он все тот же — ученик 157-й единой трудовой школы Ленинграда, комсомолец Миша Ботвинник. Он совсем не изменился за семьдесят лет и, слушая его искренний и страстный монолог, задумываешься поневоле над конфуцианским: «Лишь самые умные и самые глупые не могут измениться».
Мнительный и подозрительный, обладавший железной волей и редкой целеустремленностью, сотканный из противоречий, он был в то же время очень цельной натурой. И когда он садился за шахматную доску или писал о шахматах, Михаил Ботвинник становился тем, кем навсегда останется в истории игры: одним из самых выдающихся чемпионов, поднявших шахматы на качественно новую ступень всестороннего изучения и глобальной подготовки.
Шахматы, как и все тогда в молодой республике Советов, были пронизаны идеологией: инструкциями, обязательствами, лозунгами и призывами. Но по сравнению например, с литературой, историей, философией или наукой была и разница. Она заключалась в самих шахматах. В честном поединке за доской, в самой игре, правила и принципы которой остаются неизменными на протяжении нескольких веков, игре, о которой Ласкер сказал: «На шахматной доске лжи и лицемерию нет места. Красота шахматной комбинации в том, что она всегда правдива. Беспощадная правда, выраженная в шахматах, ест глаза лицемеру». И поэтому в шахматах в Советском Союзе, в отличие например, от литературы или биологии, не было искусственно созданных авторитетов или раздутых величин, ничтожных писателей, имена которых гремели тогда и полностью забыты сегодня. Поэтому и для Левенфиша, как и для многих до и после него в Советском Союзе, уход в шахматы означал уход в убежище. В укрытие, где несмотря ни на какие внешние помехи и факторы, в конечном счете решает твое умение и понимание событий, происходящих на 64-х клетках доски.
Когда Левенфиш стал шахматным профессионалом, ему было сорок четыре года — случай уникальный для шахмат. Конечно, он был уже очень сильным игроком с огромным опытом, но сейчас ему впервые в жизни представилась возможность вплотную и серьезно заняться шахматами. И результаты не замедлили сказаться: Левенфиш выигрывает вместе с Ильей Рабиновичем 9-й чемпионат Советского Союза, оставив позади все молодое поколение — Алаторцева, Белавенца, Кана, Лисицына, Макогонова, Рагозина, Рюмина, Чеховера, Юдовича. Всех, кроме Ботвинника, который в турнире не участвовал.
Левенфиш играет в московских международных турнирах — 35-го и 36-го годов. Хорошие партии чередуются у него с грубыми «зевками», нередко в выигранных позициях, как, например, в партии с Чеховером из турнира 35-го года, когда победа на финише выводила его на самый верх турнирной таблицы. Интересно протекают его партии с Ласкером. Две из них заканчиваются вничью, партию второго круга турнира 1936 года, их последнюю встречу, выигрывает Ласкер, взяв реванш за поражение в первом московском турнире 1925 года.
Но Левенфиш встречается с Ласкером не только за шахматной доской. Бывший чемпион мира постоянно жил в Москве в то время. Если инфляция в Германии после Первой мировой войны разрушила его материальное благополучие, то теперь приход к власти Гитлера означает угрозу непосредственно его жизни. Ласкер всерьез задумывается об эмиграции. Он — сын кантора и внук раввина; не случайно поэтому первая мысль — Палестина. Там уже побывала Эльза Ласкер, бывшая замужем за Бертольдом Ласкером, старшим братом Эмануила, берлинским врачом. Через некоторое время она, значительная немецкая поэтесса, окончательно переселяется в Палестину.
В начале 1935 года начинается обмен письмами между Ласкером и известным еврейским ученым Тур-Синаем, которого Ласкер знал еще по Германии под фамилией Турчинер. Речь идет о предоставлении Ласкеру ставки профессора математики в Хайфском Технионе. Дело это, однако, непростое, возможности Техниона ограничены, к тому же в Палестину хлынул поток еврейских беженцев из Германии с университетским образованием и высоким интеллектуальным уровнем. Переговоры заходят в тупик.
Но есть еще одна страна, где Ласкер бывал неоднократно и о которой сохранил самые лучшие воспоминания. Это — Россия. Конечно, сейчас она превратилась в Советский Союз, но разве не писал «Шахматный листок» еще зимой 1924 года: «Привет величайшему шахматному мыслителю Эмануилу Ласкеру, первому заграничному гостю в шахматной семье СССР!» Разве не встречали его во время той поездки, как никогда и нигде в Европе?
Он помнит очень хорошо и московский турнир 1925 года: толпы восторженных болельщиков, конную милицию, сдерживающую напор толпы, безуспешно пытавшейся проникнуть в Фонтанный зал гостиницы «Метрополь», где играется турнир, гром аплодисментов, крики: «Браво, Ласкер!», когда он спускается со сцены, Капабланку, проводившего в Кремле сеанс одновременной игры, в котором принимали участие члены правительства советской республики. Ласкер принимает решение: после турнира 1935 года он остается в Советском Союзе.
Перед матчем с Таррашем в 1908 году Ласкер писал: «Я поклонник силы, здоровой силы, которая идет на максимальную крайность для того, чтобы достичь достижимого». Конечно, это было сказано тогда о шахматах, но не видел ли он тогда такую силу в Советском Союзе, единственную силу в Европе, могущую противостоять нацизму?