— Я не в этом смысле. Вспомнила одно стихотворение. Старое, как сам мир. Хочешь, расскажу?

— Я хочу, — раздался глухой голос Ирцарио. — Хотя гораздо сильнее я бы хотел сейчас чего-нибудь сожрать.

Елари начала говорить, глядя в пространство:

Лейст всегда был глух к поэзии, но в этот раз будто в душе у него что-то надломилось. Он не сумел сдержать слез и отвернулся с деланным безразличием. Чувству, что охватило его сердце, не было названия. Он тосковал о том, чего никогда не видел, о том, что рвалось из межстрочного пространства этого стихотворения. Тосковал о мире, захваченном врагами, о ночных улицах, освещенных фонарями, об улицах, наполненных, несмотря ни на что, любовью. Но здесь не было никаких улиц, никакого мира. Смерть приходилось принимать на уродливом куске металла посреди холодного безразличного космоса. Лейст тосковал о чувстве человека, которому есть, что терять, которому больно оставлять за спиной прошедшую жизнь.

Елари положила руку ему на плечо, будто спрашивая, что случилось. Лейст вздрогнул и, не поворачиваясь, спросил:

— Кто такие «немцы»?

— Не знаю, — сказала Елари. — Какой-то народ, полагаю. Это древнее стихотворение, я же сказала.

— Наверное, речь о немецких фашистах, — буркнул Ирцарио. — Если так, то стишку никак не меньше сотни тысяч лет.

— Ты что, историк? — спросил его Лейст.

— Военную историю знает каждый гинопосец. Так же как ты знаешь все эрогенные места у своей матери.

Лейст вдруг засмеялся.

— Я не буду тебя убивать, даже не надейся, — сказал он.

— Ну и дурак. Я бы такого шанса не упустил.