Какое-то время мы обе молчали, потом я сказала:

— А если воспоминания вернутся, как сказал тот детектив?

Мать покачала головой.

— Что бы ты ни вспомнила, доверять этим воспоминаниям нельзя. Их вбил тебе в голову полицейский. Оставь эти мысли в покое. Не говори о них. Ни с кем. Никогда. Дело не только в тебе, Эми. Если ты признаешься, ты испортишь карьеру отца, а я уже и так чувствую чужое осуждение. Твой брат… у него большое будущее. Ты и так достаточно испортила нам жизнь.

— Но, если Тиг не был за ру… — начала я, и она отдёрнула руку. Её голос, только что почти умоляющий, стал холодным и презрительным.

— Эми, перестань драматизировать и строить из себя мученицу. Не надо романтических поступков. Это будет выглядеть жалко. Из тебя не выйдет Джульетты, — она скользнула взглядом по моему телу. — Ты меня поняла?

Я прекрасно её поняла.

И, прости меня Господь, я сделала так, как она велела. Я проглотила свои чувства и позволила им проскользнуть глубоко-глубоко. Они наполнили меня, как ком глины, проникший в желудок.

В глубине души я верила, что всё может решиться и без меня, само собой. Я вела себя достаточно подозрительно, чтобы этот отечески добрый детектив сказал кому-нибудь: Мы всё неправильно поняли. Теперь-то я вижу! За рулём была Эми.

Я ответила бы: Может, и так, но я ничего не помню, — и правосудие само бы свершилось.

Но никто больше не говорил со мной об этом. Ни полицейские, ни адвокат, ни моя семья. Тиг понес наказание за чужое преступление, и никто не сказал мне об этом. Я узнала новости из журнала. Я понятия не имела, куда его отправили, что с ним случилось. У меня не было ни его контактов, ни общих с ним друзей, а звонить его матери или бывшему отчиму было слишком стыдно. Отец нашёл работу в Бостоне, и мы туда переехали.

Следующие три года — а именно столько дали Тигу — я не могла есть. Еда слишком долго меня успокаивала, а я не заслуживала спокойствия. Я хотела ощущать голод. Это сердитое бушующее чувство внутри меня стало моим наказанием.

Я худела, бледнела, слабела, кожа, прежде плотно обтягивавшая тело, теперь повисла, и наконец я стала похожа на ту дочь, которую, возможно, хотела бы моя мать. Но после того, что я совершила, её взгляд на миг останавливался на мне и ускользал, не задерживаясь, словно мои границы по-прежнему на два фута выходили за пределы нынешних очертаний. Внутренности разъедал стыд, он разбухал во мне и вокруг меня, облепляя снаружи и изнутри, а для матери жир и стыд были почти синонимами.

Я так и не смогла наладить отношения с родителями. Сейчас они сводились к равнодушным поздравлениям по телефону с Рождеством или днём рождения и пустым словам о том, что надо бы как-нибудь собраться.

Теперь у меня была своя семья, и в ней всё было иначе. Я позволила Мэдди быть той, кем она хочет — своевольной, порой неуправляемой; Оливер рос в атмосфере спокойствия и обожания. Дэвис не боялся рассказать мне о том, как хотел, чтобы от него ушла жена, хотя её уход до глубины души ранил его ребёнка. В нашем доме царили любовь и понимание, но себя настоящую я в этот дом не пускала.

Я так и не рассказала Дэвису свой страшный секрет. Я выключала свет, когда мы занимались любовью, чтобы он не увидел на моём теле следы от растяжек. Я не рассказала ему о ночи, когда погибла миссис Шипли, и о моменте, когда в полубессознательном состоянии проскользнула за руль.

Вот почему на меня так повлияла игра Ру. Не джин, не сила её обаяния. Глубоко внутри я ощутила, что она видит всю мою подноготную. Она смотрела на меня так, будто понимала, что именно я способна совершить и выдержать. Это пугало, но отчасти даже нравилось. Я ощутила порыв выпить ещё джина, поднять футболку и показать ей чуть заметные белые следы на груди и животе, выпустить правду на волю. Разве не от этого меня спасал дайвинг? Я погружалась с головой, пусть и не в правду, а в воду, спокойную, не страшную.

По опыту я знала — нужно всего лишь дождаться, пока пройдёт это чувство. Люди часто говорят: не знаю, как она с этим живёт! — но при этом сами мирятся с гораздо худшими явлениями. Никто не держит за руку свой самый страшный грех. Наши поступки тяжелы, и мы лишь ждём, когда они пойдут ко дну. С каждым днём они погружаются всё глубже, в такие тёмные места, куда не может добраться свет. Всё, что мне оставалось — ждать. Всё плохое, я знала, погрузится во мрак, потому что так всегда и бывает.

Всё, что мне оставалось — печь пирог. Распечатывать план окрестностей. Возвращаться на работу в «Школу Ныряльщиков». Кормить малыша. Заниматься своими делами и ждать, когда пройдёт время.

Сегодня следовало заняться Мэдисон.