После обеда – десерт, кофе и шерри в кабинете директора. Он пригласил кое-кого из «местных» – в их числе мэр Биконсфилда и самые «шикарные» пансионеры из нашего приюта. Здесь, например, бывший банкир немецкого происхождения – новичок, очень загорелый, с пышной белоснежной гривой, которую он то и дело закидывает назад. Говорит, что видел меня танцующей в «Пути к силе и красоте», и неистощим на похвалы моим пор-де-бра. Я этим выступлением как раз не горжусь – ибо этот фильм, снятый в середине двадцатых годов с такими актерами, как Джонни Вайсмюллер и Лени Рифеншталь (она потом станет культовым фотографом и кинорежиссером Гитлера), и… Бенито Муссолини, нацисты станут использовать как иллюстрацию к тому, что назовут идеалом истинных арийцев! Знай я тогда об этом… Но в то время спорт, восхваление красоты тела, выступления и преодоление собственных прошлых достижений – все это еще не стало орудием политической пропаганды.[32][33]
Слегка опьянев от вина и непринужденного веселья, я немного распустилась и вот рассказываю анекдот о Джонни Вайсмюллере, с которым общалась на съемках. Он, шестой и едва ли не самый знаменитый исполнитель роли Тарзана в кино, был почти двухметрового роста и с мускулами, крепкими, как скалы. При этом чрезвычайно воздержан в питании и говорил, что он – убежденный вегетарианец. Он очень рано начал заниматься плаванием по совету докторов из-за полиомиелита, обнаруженного у него, когда он еще был малышом. В 1924 году он обратил на себя внимание на Олимпийских играх как пловец и ватерполист и еще как первоклассный игрок в гольф. Как-то в 1958 году он приехал на Кубу, на соревнования по гольфу, и тут повстанцы в военном обмундировании задерживают его, когда он сидит за рулем своего огромного седана. В стране была революция. Подозрение вызывало все, что напоминало о богатых янки. Большую машину раскачивают, потрясают ружьями, сыплются угрозы… И вдруг Джонни резко распахивает дверь, рыча как горилла. Вжав голову в плечи, набычив мускулы, он корчит тарзаньи рожи. Его сразу узнают, приветствуют, триумфально несут на руках, и он возвращается в отель с большой помпой, охраняемый вооруженными революционерами.
Когда пирог, увенчанный двенадцатью свечами: восемь синих по одной на каждое десятилетие и еще четыре дополнительных, – поначалу меня ослепляет белизна. И только выдохнув – ах!.. – я поняла: меренги, покрытые взбитым кремом, украшенные красными ягодами… мне приготовили торт «Павлова»! Такова была идея повара – он слышал, что этот десерт имеет отношение и к России, и к танцу.
Я бы и хотела «свести счеты» с моей соперницей, да не тут-то было – в день моего рождения – надо же! – мне снова напомнили, насколько Павлова известнее меня! Щечки мои порозовели, а ведь это чувство, не буду его называть, всегда заставляло меня скорее бледнеть, чем краснеть. Признаюсь, я растерялась, колеблясь между легкой досадой и безумным желанием расхохотаться (смех всегда лучше отчаяния!), но предпочла, изобразив широкую улыбку, объявить, что это всегда был мой самый любимый десерт. Его придумали в честь Анны в двадцатые годы, во время одного ее турне. В Австралии или в Новой Зеландии? Никто не знает. Обе страны до сих пор оспаривают друг у друга первенство рецепта, который давно уже стал международным, и я могу уточнить, что основан он на принципе: контраст между тем, как торт сладок и нежен с виду и какой он твердый и хрустящий внутри.
Бывший банкир поинтересовался, знавала ли я Павлову, на что я, конечно, ответила утвердительно. Он тут же поспешно стал заверять меня, что моя техника всегда была бесконечно выше, чем ее, и что он решительно никогда не видел ничего грациознее, чем мои пор-де-бра в фильме Кауфмана и Прагера.
Едва я вернулась к себе, как со мной заговорила Эмильенна: она предпочла шепнуть мне на ушко:
– Он влюблен…
Я ошеломленно и вопросительно посмотрела ей в глаза.
– Этот старый немецкий господин, – снова заговорила она с самым серьезным видом, – он в вас влюблен.
Я снисходительно и понимающе улыбнулась: чувство сообщничества между мной и Эмильенной от этого еще крепче. Она всего пару лет как прислуживает мне, и отношения у нас все лучше и лучше – при условии, что она не будет переходить некие границы; но Эмильенне на все границы плевать.
– Раз уж у вас день рождения, – она снова за свое, – знаете, как мне всегда хотелось спросить кое о чем, только я не смела… кажется, в одном вашем балете показывают, как ужасные чернокожие рабы насилуют белых женщин.
Да, такое было в «Шехеразаде». Ведь Эмильенна – африканка, родом она из Кении…
«Дайте мне голубой ветчины!»
Наш сезон 1910 года запомнился одним из самых страшных наводнений, какие только видел Париж, – а от 1909-го в памяти остался подземный толчок в Ламбеске: землетрясение чудовищной амплитуды, случившееся на юго-востоке Франции и повлекшее многочисленные жертвы. Я сохранила «Фигаро» от 11 июня с сообщением о катастрофе, потому что… на первой полосе красовался мой портрет – мой первый снимок во французской газете!
Тысяча девятьсот десятый год был отмечен и другими знаменательными событиями: похищением «Джоконды», казнью известного Лиабёфа, рабочего, обвиненного в убийстве, – в его защиту выступал Ленин. Недавно я узнала, что Ленин действительно жил в Париже, на улице Мари-Роз в годы первых представлений «Русских балетов». Было ли у него искушение прийти посмотреть нас? Сама задаю себе это вопрос. Как бы он отнесся к антрепризе Дягилева? Вероятнее всего, с презрением. Он, серьезный интеллектуал, глубокий мыслитель, человек крайне политизированный, ощущавший свою историческую миссию по освобождению народных масс, должен был отмахнуться или даже осудить все, что шло от «буржуазного» вкуса в области эстетики и развлечения.[34]
А ведь балет и впрямь пользовался во Франции легковесной репутацией, чего никак не скажешь о России, где его воспринимали с таким же пиететом, как и музыку и поэзию, считая искусством совершенно исключительным. Безнравственная привязанность парижского балетомана к занятым в массовках девочкам в пачках из балетных училищ, выставляющим напоказ ножки, ничего не значит. Танец во Франции превратился в зрелище монотонное, пресное, неспособное к обновлению. Большая заслуга Дягилева – в том, что он привез в Париж все лучшее, что имелось у нас, самое новое и самое необычное в области хореографии, вдохновения и декорирования.
Это умозаключение основано на парадоксе: то, что в России было лучшего, самого новаторского и необыкновенного, ею же самой было отвержено, презираемо, изгнано. Причина: непреклонная упертость Имперских театров, с которой Дягилев в бытность свою заместителем директора в конце концов перестал бороться. «Павильон Армиды», с его чувственной грацией и убранством в стиле рококо, так озадачил их, что последнюю картину они предпочли заменить «Лебединым озером», ничуть не подумав о том, что спектакль завоевывал растущий успех у публики. Ида Рубинштейн, обнаженная в «Саломее», шокировала Петербург; Ида Рубинштейн, обнаженная в «Клеопатре», опьянила Париж. Позднее короткие штаны Нижинского в «Жизели», расцененные матерью Николая II как непристойные, привели к его исключению – и вот он бросился в объятия Дягилева, сделавшего из Вацлава звезду мирового класса. Что касается Бакста, то написанное им изображение Мадонны в образе старой крестьянки с семитскими чертами лица так не понравилось русским властям, что они без сожаления отпустили этого художника-визионера служить Дягилеву. А Шиншилла, угадавший возможности этих «отбросов», привел их к триумфу в Париже – точно царь Мидас, превращавший в золото все, к чему прикасался.
В 1910-м, отмеченном кончиной двух главных фигур русской культуры – Льва Толстого и Мариуса Петипа, – в моей карьере наметился поворот. На сцене Мариинского театра, которой я оставалась верна, при этом участвуя и в турне Дягилева, я познала успех в «Дон Кихоте», «Баядерке», «Синей бороде», «Миллионах Арлекина», «Капризах бабочки» и особенно в «Жизели», где, ко всему прочему, еще и заменила Павлову (я старалась придать особую убедительность своим движениям в знаменитой сцене безумия). Эти выступления принесли мне от дирекции Императорских театров титул примы-балерины (более или менее эквивалентный
Двумя большими успехами парижского сезона 1910 года были «Шехеразада» (где, как выразилась Эмильенна, «ужасные чернокожие рабы насилуют белых женщин») и «Жар-птица», мой балет-талисман. Министры, послы, банкиры, бизнесмены, среди которых был и Гюльбенкян – нефтяной магнат и коллекционер (его именем называется самый известный музей в Лиссабоне), Ага Хан, промышленник Луи Рено, композитор Равель, соперницы по сцене Режан и Сара Бернар (она – в инвалидном кресле, лицо под вуалью)… а еще – поэты д’Аннунцио и Сен-Жон Перс, Марсель Пруст, мои друзья из «Клуба длинноусых», Поль Клодель, Жан Жироду и гениальный веселый гномик, сразу же связавший свою судьбу с судьбой «Русских балетов» – Жан Кокто… все, кем только мог гордиться Париж, пришли поаплодировать нам.