- Я говорю о том, что сейчас война, революция, - ответил Александр. - Повсюду идет бой, и резонно предположить, что мы в нем должны принять участие. На той или иной стороне. Есть исторические обстоятельства, когда каждый, кто в силах, должен взять в руки оружие.

- Я тоже держал в руках оружие, я был на Юге, в Добровольческой армии, - сказал юноша. - На Маныче. Я участвовал в бою. И мне был показан ад. Ни душевно, ни физически я не был готов к этому. После боя я потерял сознание, думали, что контужен, потом решили - тиф. Я лежал в тифозном госпитале... Быть может, есть люди, которые имеют право брать в руки оружие и умирать и убивать других во имя тех идеалов, которые они считают святыми. Не знаю. Но я должен был уйти. Не для того, чтобы перейти на другую сторону, нет...

- Нервный срыв у вас был, нервный срыв. Все уже прошло, - успокоительно забормотал доктор.

- И тогда вы решили?.. - спросил Александр.

- Вернуться сюда. Я здесь родился. Мне вдруг безумно захотелось увидеть мать, я был отчего-то уверен, что она здесь.

Малов перебил юношу даже не совсем учтиво и обратился к Александру:

- Поймите, комиссар, то, о чем говорит Митя, вовсе не означает быть над схваткой, сидеть между двух стульев. Ведь есть же и гораздо более высокая нравственная задача - постараться остановить кровопролитие словом, убеждением. На наших глазах гибнет не только страна или отдельный индивид в его материальной субстанции - гибнет само представление о морали, о совести. Разве не благороднейшая задача говорить людям об этом?

Дмитрий неожиданно запротестовал:

- Нет, нет, я совсем не то хотел сказать! Наверно, нужно проповедовать, убеждать, но я не чувствую себя способным на это!

- Тогда что же?! - вскричал Малов, порозовев. - Я, признаться, все-таки не понимаю. Ты что, не веришь в силу слова?

- Верю, конечно верю. Но для меня, я чувствую, возможен лишь один путь - путь молитвы. Не знаю, услышит ли ее господь. Могу лишь слабо надеяться, что моя молитва, моя тоска нужны хоть кому-то. А если даже и нет, то все равно, иначе я не могу. Можете считать это эгоизмом.

Малов всполошился:

- Что ты, что ты! - и бросился его обнимать. - Ты слишком скромен. Я вижу в тебе дар проповедника, дар убеждения. Добро должно быть активным! В Ельце всегда были чудесные священники. Помните отца Леонида, в соборе как рявкнет, бывало: «Зло метафизично!» Старухи только крестятся! Очаровательный был человек. Музыкант. Киевскую консерваторию окончил. А как красиво служил отец Всеволод. Царствие ему небесное, - он вздохнул и покосился на Александра.

- Я буду молиться за него, - юноша склонил голову, - за всех обездоленных, несчастных, кого рвет сейчас на части ненависть к ближнему, потому что ненависть к ближнему это есть ненависть к самому себе... Я буду молиться за всех убиенных и замученных... И за вас тоже... - посмотрев на комиссара, прибавил он тихо.

Мать была взволнована его словами.

- И я не понимаю этого: красные... белые, - сказала она. - Есть жизнь. И она продолжается. И будет продолжаться. Независимо от того, какая из враждующих партий возьмет верх. А вы хотите заставить людей жить иначе. Не так, как написано на роду и хочется им, а так, как хочется вам. Вы за них и за господа бога знаете, как «надо»... Вы, может быть, думаете, что я так рассуждаю, а сама жду прихода «своих». Нет. Мне многие твердили, что надо бежать, надо спасаться. Куда? В Европу? В Америку? Что там делать? От судьбы не убежишь. Поэтому я и живу без страха. Вы меня как-то спрашивали, доктор, не боюсь ли я. Нет, не боюсь!

Мария, не произнесшая за весь вечер ни слова, заключила:

- Я думаю, что, если бы бог был, он не допустил бы такого кровопролития. Значит, его нет.