Дорогу на Эбеко я по-настоящему увидел при повторном подъеме.

У подножья вулкана волнуется не найденная хозяйской литовкой сочная, набористая трава. Процеженный сквозь нее ветер теряет запахи океана, и, если не смотреть в сторону пролива, можно представить себя в степи, очень далекой от этих мест.

Через полкилометра тропинки застревают в пышном ворохе кедрового стланика. На Крайнем Севере кедрач — самое распространенное дерево. Но лесом его зарослей не назовешь. Ты словно попадаешь на хвойную вырубку, где на месте деревьев остались кучи тяжелых, еще свежезеленых сучьев. Густые игольчатые кисти, да шишки с орехами — это все, что напоминает о легендарных кедрах Сибири. Осень выдалась урожайной на шишки. Они растут не выше пояса, их можно брать, как ягоды.

Зелень постепенно исчезает, ей на смену приходит пестрый, мелко накрошенный вулканической дробилкой щебень. Кажется, что его рассыпали специально, чтобы хоть как-то украсить однообразие безжизненной природы.

У самой вершины подъем проходит по старому леднику. Кое-где в нем виднеются провалы. Сначала я обходил их как можно дальше, но желание заглянуть в «замочную скважину» преисподней оказалось сильнее боязни. Собравшись с духом, я на четвереньках подполз к краешку небольшого пролома и… не увидел никакой пропасти. Толстый, метра в полтора ледниковый пласт, подобно библейской земле, державшейся на трех черепахах, лежал на извергнутых вулканом камнях. Если бы зазевавшийся турист ухнул в такую полынью, он бы, конечно, без вести не пропал.

Занятый исследованием обмелевшего ада, я отстал от группы. К счастью, догонять пришлось недолго. Пройдя метров двести и обогнув нависший над ледником скалистый выступ, я увидел гладкую боковину купола, по которой медленно расползались желтоватые клубы дыма. Казалось, там жгли костры. Это впечатление усиливалось тем, что вокруг дымных очагов копошились люди: не то кашеварили, не то грелись.

И только удушливый запах сероводорода напоминал о том, что впереди фумарольное поле. А люди, которые издали представлялись сидящими у костров, были моими спутниками. Кое-кто успел развернуть походную лабораторию — брал пробы газов, измерял температуру фумарольных струй.

В центре густого облака с огромным термометром в руках стоял молодой вулканолог Василий Подтабачный.

— Сколько там?..

Подтабачный приподнял термометр.

— Сто двадцать.

Это — температура газопаровых струй на выходе из земли.

Чем дышал Подтабачный, для меня было непостижимо. Наблюдая за ним с почтительного расстояния, я чувствовал, как серный газ выжимает из меня одну слезу за другой.

Не собираясь покидать своего наблюдательного пункта, я попробовал дышать через носовой платок.

Стало легче.

Но вот прямо из гущи пара вынырнул тонкий, как струя, Костя Скрипко в наглухо застегнутом шлеме. Увидев мой «противогаз», он с подчеркнутым ехидством спросил:

— Не импонирует?.. А мне наоборот.

Запрокинув голову, он игриво подергал ноздрями:

— Люблю!..

Потом он чихал, а я мстительно, перед самыми его глазами, загибал для счета пальцы.