Войцех поймал за рукав одного из них, вроде бы подьячего, и спросил его, где царь принимает гостей. Заметив, что тот не слышит его, он гаркнул так, что тот отшатнулся от него и сразу показал на съезжую, сам же спешно засеменил куда-то дальше.

— Balamuctwo![39] — выругался поручик под сумрачным взглядом Рожинского.

— Пошли! — решительно сказал князь Роман, не намеренный больше ждать, и направился впереди всех к съезжей.

А там, подле крыльца, томились стрельцы в малиновых кафтанах, крест-накрест перетянутые белыми берендейками. От скуки на караулах они что-то травили. Заметив Рожинского, они схватились за бердыши[40], загородили ему дорогу.

— Царя нет! Никого не велено пускать!

Откуда-то сбоку вынырнул всё тот же подьячий, испуганно пискнул: «Только после государя!»

Но гусары не стали никого слушать, пошли на стрельцов и тут же напоролись на отпор.

— Куда, куда!.. Не при, а то вдарю! — загремели голосами караульные, зло засверкали белки глаз, залитые с утра уже крепкой сивухой.

Вильковский молча усмехнулся на эти странности, происходящие при дворе «царика», и крикнул гусарам, чтобы не медлили. И те оттеснили от двери пьяных стрельцов.

Рожинский с Вильковским свободно прошли в съезжую. За ними туда же прошёл Будило, а затем и ротмистр Казимирский с десятком гусар. Комната, куда они вошли, была просторной. В ней было пусто. Там стояло только массивное кресло, грубо сработанное и окрашенное в золотистый цвет, с прямой спинкой, по которой витиевато расползался непонятный орнамент. К стенкам же прилипли лавки, как обычно принято в русских избах, а деревянный, гладко выскобленный пол блестел, чем-то начищенный. В комнате было сухо и неуютно, как в костёле или у мирового судьи. От голых некрашеных стен, обшитых досками из клёна, веяло скукой, да ещё от лавок исходил слабый запах липы.

Пройдя в комнату, настояв на каком-то своём праве, Рожинский почувствовал, как глупо всё получилось. И, не зная, что делать дальше, он прошёл к креслу, равнодушно пробежал глазами по нему, догадавшись, что это трон. Затем он бросил взгляд на стены с кленовым рисунком, ему знакомым. Точь-в-точь такими же были стены у него в замке, в одной из горниц…

В этот момент распахнулась дверь. И в комнату, размашисто шагая, вошёл дьяк. Он был невысокого роста. Это, должно быть, был тот, из думных, ближних царя, о котором князю Роману уже говорил Будило.

Да, это был Пахомка. И он, Пахомка, подойдя к нему, едва заметно кивнул головой ему.

— Князь Роман, государь не может войти сюда, пока вы здесь! Вам надо выйти! Он пригласит тебя!

Рожинский переглянулся с Вильковским. Тот выступил вперёд и заговорил вместо него, стал выговаривать дьяку с тонкой издёвкой, нарочно коверкая русские слова, насмехаясь над этим дьяком:

— Князь Рожинский увидать царя почтёт за честь! Швидче сообщи ему, дьячок! Да беги, беги скорее ты, панок!

Пахомка, уловив его насмешку, в ответ фыркнул, тоже презрительно, и отрицательно замотал головой: «Нет, нет! Войдёте только после царя! Когда сядет он на место!»…

Пахомка потоптался ещё немного на месте перед князем Романом, затем отвернулся от него и ушёл назад в комнату к царю, где тот дожидался его.

— Ну что?! — раздражённым голосом спросил Матюшка его. — Что скажешь? Гнать его оттуда! Да, да, гнать, а то!..

Он не договорил, что значит это «а то!», но Пахомка уловил сразу его мысль.