Кулаки Амира были уже полностью крови. И вдруг все звуки смолки. Меня словно контузило. Не осталось ничего. Только оглушительная тишина и удары.
Удар – и Ваня вздрогнул. В автобусе в беззвучном крике раззевал рот Колян, размахивая кулаками направо и налево, и пытаясь пробиться к открытому окну.
Удар – женщина в синей блузке схватила одного из безопасников за волосы и стукнула головой о мягкую спинку кресла.
Удар – и Ваня вдруг замер. Но Амир не остановился. Потому что он его не бил. Он его убивал. Моего Ванечку.
И вдруг в голове ясно ударил колокол. Большой колокол Вознесенского монастыря на Масличной горе. А в памяти всплыли слова матушки Феофании:
– Иногда с крестом легче. Потому что ты уже знаешь, в чем он. Хуже всего, когда думаешь, что счастливо избежал горя, беды и несчастий. И вдруг этот крест внезапно пятитонной силой придавил плечи.
Я даже согнулась от свинцовой тяжести, которая внезапно обрушилась на меня. Потому что эта тяжесть была одинокими ночами, горькими слезами, чёрным платком вдовы. И если вдруг его не станет… что значит: не станет? Я больше не услышу его голос? Он не улыбнется мне? Его не будет вообще нигде и ни с кем? Никогда?
Кто-то завыл. Я обернулась, ища источник этот дикого воя, и вдруг поняла, что он рвется из моего горла. Дикий, исконный, нутряной бабий вой. Некрасивый, неэстетичный, вой бабской матки, которая вот-вот останется одна. Когда понимаешь, что сделать ничего нельзя. И что вот это страшное уже почти пришло. Оно уже закрыло небо и солнце. Туча беды. Аспидно-черная, в которой вместо дождя – слезы.
Нет! Нет! Ни за что! Вой достиг самой высокой ноты и вдруг стих. И в муторно-контуженной тишине послышался громкий стук и шорох опилок. Это упал с моих плеч огромный, тяжёлый, деревяный крест. Упал и разлетелся на куски. Потому что я его тащила до Масличной горы. И меня на нем уже распяли. А теперь он рухнул, так как меня с него уже сняли. Во рту еще горчил вкус древесных опилок, которые воткнулись в воспалённое нёбо, когда куски креста разлетелись по округе и набились в мой широко открытый рот. Но над головой было чистое небо. Огромное и очень близкое. И оно меня звало. Потому что куда еще может деться человек, снятый с креста? Только вверх.
Кто-то невидимый включил звук. На меня обрушились крики, стоны, вопли, гудение машин и клаксонов.
– Не смей! – закричала я и прыгнула на спину Амира.
Схватила его волосы на лбу и изо всех сил дернула одной рукой. Второй я вцепилась ему в глаз. А ногами била по почкам.
– Ах ты шармута! – огрызнулся он и сбросил меня.
Я упала на асфальт. Амир на минуту отвлёкся от Вани, поднял меня и ударил по лицу. Я снова упала на спину. Но мне не было больно. Вернее, было. Но вместе с болью от горящей щеки пришло облегчение. Ведь этот удар был вместо Ванечки. Значит, ему достанется на одну боль меньше.
– Не смей поднимать на меня руку женщина! – прорычал Амир. – Никогда, слышишь, подстилка дешевая? – он пнул меня тяжелым армейским ботинком в ребра.
Я задохнулась, скорчилась на земле, закрыла глаза и перевернулась на бок. Амир наклонился, поднял одно веко, проверяя не потеряла ли я сознание.
– Ненавижу тебя, мерзкое, тупое, вонючее, грязное животное! – я плюнула ему в лицо. – Ненавижу так, как никого и никогда! Ты мизинца Вани не стоишь! – вот рту пересохло, но я с трудом собрала последнюю слюну и еще плюнула в его физиономию.
Он ощерился, как волк, резко поднял меня за шиворот, прижался лицом к моей щеке и прошептал в ухо:
– Ты у меня на карачках будешь по всей спальне ползать и ноги мне целовать! Умолять будешь, чтобы пожалел. А я тебя… как уличную девку… во все щели, – он засунул грязный, покрытый кровью палец мне в рот и оттянул щеку так, что мой глаз с этой стороны закрылся. – Живого места на тебе не оставлю, продажная тварь! На части буду рвать, но не снаружи, а изнутри, пока не забеременеешь. А когда родишь, снова рвать и бить. Так и будешь кочевать между больницей и роддомом, пока не нарожаешь мне детей. А потом разрешу тебе сдохнуть, – он еще раз ударил меня.
На этот раз в солнечное сплетение. Я опять упала. Это ничего. Я твою боль заберу, Ванечка!